Обескураженный такой встречей, Алты все же надеялся, что хозяин пригласит его в кибитку. Но старик вместо этого принялся за дотошные расспросы:
— Куда путь держишь, сынок?
Алты пожал плечами:
— И сам не знаю.
— Может, ищешь пропавшую скотину?
— Да нет…
— Откуда родом?
— Из Тедже́на.
— Из Теджена? Каким же ветром тебя занесло в Кырк-кую?
— Ищу работу.
— Так… Значит, работу ищешь. Верблюдов смог бы пасти?
— Не пробовал. Но, может, справлюсь!
— Так… Не пробовал. А что же ты умеешь делать?
— Я подпаском был… В отаре.
Старик окинул Алты критическим взглядом:
— Подпаском!.. Мал ты еще для подпаска.
Алты обиженно насупился:
— Мал не мал, а чабаны на меня не жаловались.
— Чью отару пас?
— Поррук-бая.
— Отчего же ушел от него?
В голосе старика звучали нотки подозрительности, и Алты счел за лучшее соврать:
— Мама у меня захворала. Попросила, чтобы побыл с ней. Я задержался в ауле, а вернулся, гляжу, Поррук-бай уже взял другого подпаска.
— Как тебя зовут?
— Алты.
Старик пожевал губами:
— Подпасок-то мне нужен. — Он опять с сомнением посмотрел на Алты. — Уж больно ты мал!
— А вы испытайте меня, бай-ага! — задорно сказал Алты.
— И то правда. — Бай, видно, и впрямь нуждался в работниках. — Ты, наверно, притомился. Поешь, выспись как следует, а завтра поговорим. Утро вечера мудренее. Пойдешь во-он туда. — Он показал на крайнюю кибитку и крикнул: — Эй! Накормите подпаска!..
Недоверие, с каким Янык-бай поначалу отнесся к Алты, постепенно рассеялось И скоро бай нахвалиться не мог новым подпаском. Алты любовно ухаживал за овцами. Не прошло и нескольких дней, а он уже знал их как свои пять пальцев и мигом мог определить состояние каждой овцы.
— Вот та, белолобая, — объяснял он Янык-баю, — разродится еще до начала окота. А коричневая все время отстает от отары, похоже, принесет тройню. Серая со вчерашнего дня хромает, а ноги целые. Ей, верно, дурной сон привиделся, вот и спотыкается с перепугу.
Бай улыбался:
— Алты, сынок, разве овцы могут видеть сны?
— А как же! — горячо уверял Алты. — Они даже что-то бормочут во сне!
Бая забавлял этот разговор, он продолжал допытываться со снисходительной усмешкой:
— И ты знаешь, что им снится?
— А как же! — Алты и сам увлекался своей выдумкой. — Еще как знаю! И знаю, как им помочь, если сон дурной. Хотите, я вылечу эту серую?
— Ну-ну…
— Дайте ей немного соленой каурмы[5] — сразу поправится!
— Овце — каурму?
— Бай-ага!.. — У Алты самого подводило живот. — Ведь каурма обладает целительной силой!..
Поняв, на что намекает подпасок, бай от души смеялся:
— Алты, я вижу, серая овца неспроста захромала просится под нож. Ты ее прирежь, мясо заверни в шкуру, я заберу с собой. А потроха пусть вам останутся.
Алты только того и добивался…
Как-то ранней весной Алты пас отару неподалеку от аула. Он испек на горячих углях лепешку и сдувал с нее золу. В это время кто-то окликнул его. Алты обернулся на голос — перед ним стоял брат, Джотду́к. Лепешка выпала из рук Алты в костер. С минуту он от растерянности не мог пошевельнуться, а потом вскочил на ноги, бросился к Джотдуку, прижался к нему всем телом, заплакал, но постарался скрыть слезы от брата.
— Мама… — выдохнул Алты. Он хотел спросить, здорова ли мама, но голос его предательски задрожал, больше он не в силах был вымолвить ни слова.
Немного успокоившись, Алты угостил брата чаем и принялся жадно расспрашивать, как живут мать, братья, приятели… Джотдук рассказал, что они искали Алты. Бегхан десять дней гонял по пустыне и вернулся ни с чем. Мать глаз не спускает с дороги, все плачет и причитает: «Алты, маленький мой, куда же ты исчез? Скоро уж год, как пропал, где ты, что с тобой, жив ли, здоров ли? Если жив, почему не даешь знать о себе, не проведаешь свою старую мать?»
— Вот так и льет слезы, днем и ночью, — вздохнул Джотдук. — Тает, как воск. Мы уж изболелись, глядя на нее. Ну я не выдержал, решил попытать счастья, двенадцать дней как мотаюсь по пустыне, все из-за тебя, непутевого! А, да вовсе и не из-за тебя — из-за матери. Когда только ты перестанешь мучить ее?
— Я сам, думаешь, не мучаюсь?..