На лице сына лейтенанта отразилась борьба желаний: в голову ему пришла неожиданная мысль.
— Не починишь… Ну а, скажем, если бы я изъявил готовность потрудиться на благо литературы и на время стать вашим председателем? — осторожно спросил он. — Быть управдомом — эта мысль томила не одного меня. Приятно осуществить чужую мечту… Вы рассказали бы поподробнее про дом, а?
Малоземельский воздел руки горе:
— О, это целая история… Как-нибудь расскажу… А знаете, вы мне симпатичны… Говорите, могли бы пойти управляющим?! Но для этого надо сперва освободить место, отправить куда-нибудь нашу Маргариту… А как? Я сказал, в последнее время ее интересуют только браки с иностранцами. Откуда вы возьмете иностранца?
— Это мое дело, — холодно парировал собеседник. — Выберите завтра минутку, скажите ей, что говорили со мной и что среди моих знакомых совершенно случайно есть поляк… Свое крупное автомобильное дело, роскошная квартира в центре Варшавы, вдовец, жил когда- то в России и сохранил самые лучшие воспоминания о русских женщинах… Ну, как?
— Быстро же вы решили!.. Попробую…
Критик, посмеиваясь, убежал.
Из парка доносились улюлюканье и свист. Мальчишки гнали по аллее толстого рыжего кота. Кот бежал, оглядываясь через плечо. Изо рта у него торчало голубиное небесного цвета перо.
Николай вернулся к галеасцам.
— Славное место. — Он пересказал им свой разговор с критиком. — Мне нравится дом… Кто знает, сколько времени нам придется искать. В гостинице жить дорого, а тут тихая гавань, приют, зарплата и крыша над головой.
— Сразу видно, здесь живут порядочные люди. — Кочегаров показал на балконы. — Вон какое белье висит, все пуговицы на месте.
— Второй срок. Но, кажется, придется идти к ним в управдомы. Игра стоит свеч.
Председатель еще раз озабоченно оглядел Козьму Пруткова, перешагнул через кота и, ведя за собой команду искателей сокровищ, направился назад в «Оель».
Дом, носивший гордое имя никогда не существовавшего литератора, был построен в конце прошлого века как доходный. Он был воздвигнут на самой окраине города и даже вторгался боком в сосновый лесок. Дымные городские коробки кончались где-то в версте у Черной речки, а он стоял, окруженный красноствольными великанами и опутанный песчаными, располагавшим к перипатическим размышлениям, дорожкам.
Четырехэтажный с двумя мраморными нимфами в подъезде дом недолго ждал жильцов. Квартиры — каждая была длиной в половину дома и тянулась анфиладой комнат через весь этаж — быстро заселили бросившие деревню помещики, стремительно разбогатевшие сибирские купцы, отставные военные и бог весть на чем сделавшие деньги чиновники из хлебных Новороссии и Кавказа. Подлетали к парадным дверям запряженные парами экипажи, подкатывали проделавшие немалый путь из дальних поместий по ухабистым разбитым дорогам отслужившие свой век рыдваны, огнями многосвечовых люстр пылали по вечерам окна, а из форточек выходивших на север кухонь вырывались запахи жареного мяса, домашнего сдобного печенья и приправленных кореньями, посаженных в духовку, чтобы потомились, супов.
Весело и широко жилось. Но однажды, как обвалом, на жильцов — дом продан! Кто хозяин? Ювелир. Жить будет сам. И потянулись от сданной врагу крепости телеги, груженные картонками и сундуками, и экипажи, у которых картонки лежали на крыше, а сундуки были привязаны сзади…
Один за другим покинули дом статский советник Фредерике, купец первой гильдии Шамшуров, химик Лесючевский, женатый на поэтессе Тропининой, все-все…
Без лишнего шума въехала в дом родня ювелира. Тихий немецкий порядок. Всем — братьям, дочерям и сыновьям — нашлось место, расположились в апартаментах их семьи. Вспыхивали яркими разноцветными огнями новогодние елки. Пели: «О, Таненбаум!», отмечали и православные праздники, а главное ровно в восемь каждый день, хоть проверяй часы, подкатывали к подъезду три экипажа — и сыновья, зятья отправлялись в мастерские смотреть наброски художников, принимать готовое: резные фигурки из оникса и малахита, изогнутые, морозом тронутые бокалы, табакерки перегородчатой эмали, часы с движущимися золотыми и серебряными, перехваченными в талии фигурками.
И было так до того часа, пока в октябрьскую ветреную ночь не ударила где-то пушка и, словно разорвали парусину, не влетела в окно пулеметная очередь. Тревога поселилась в доме. И стал дом умирать. Одна за другой выехали семьи, пока не осталась всего одна, да и та жила, пока не пришли и испуганным шепотом не подсказали: «Завтра!» Тогда и погасло последнее окно, а парадную дверь бородатый дворник Ефим забил крест-накрест двумя досками. Забил и побежал за дом смотреть, как толпа грабит винный склад, только что построенный за домом владельцем знаменитых магазинов Елисеевым.