- Что я понимаю, так это то, что ты оставила меня одного в доме с маньяком- садистом, - говорю я.
Такое чувство, будто внутри нее что-то ломается. Руки падают по бокам, словно становятся очень тяжелыми. Её плечи резко опускаются. Даже лицо обвисает, когда до нее доходит, что я имею в иду , что я должен иметь в виду. Я скрещиваю руки и отвожу плечи назад, стараясь выглядеть настолько взрослым, сильным и жестким, насколько это возможно. Теперь это просто, когда на мне черная одежда Бесстрашия, тогда как раньше это был серый цвет Отречения; и может быть поэтому я выбрал Бесстрашие в качестве убежища. Не из злости, не из желания сделать больно Маркусу , а потому, что я знал, что эта жизнь сделает меня сильнее.
- Я… - начинает она.
- Хватит тратить моё время. Что ты здесь делаешь? - Я бросаю скомканную записку на землю между нами и вопросительно поднимаю брови.
- Уже 7 лет прошло с тех пор, как ты умерла, и ты ни разу не попыталась устроить это драматическое разоблачение раньше, так что же изменилось сейчас?
Сначала она не отвечает. Затем она явно берет себя в руки, и говорит:
- Мы, афракционеры , предпочитаем приглядывать за разными вещами. Например, за Церемонией Выбора. На этот раз шпион сказал, что ты выбрал Бесстрашие. Я должна была прийти сама, но не хотела ставить его в трудное положение. Я стала кем-то вроде лидера афракционеров , и сейчас важно, чтобы обо мне не узнали.
Я чувствую кислый привкус во рту.
- Так, так, - говорю я. - Какие у меня важные родители. Мне так повезло.
- Это так на тебя не похоже, - произносит она. - Хоть какая-то часть тебя рада снова меня увидеть?
- Рад тебя снова видеть? - переспрашиваю я. - Я тебя еле помню, Эвелин. Я жил без тебя столько же времени, сколько с тобой.
Её лицо искажается. Я ранил её. Я рад.
- Когда ты выбрал Бесстрашие, - продолжает она медленно, - я поняла, что настало время обратиться к тебе. Я всегда собиралась найти тебя после того, как ты сделаешь выбор и останешься сам по себе, и тогда я смогла бы предложить тебе присоединиться к нам.
- Присоединиться к вам, - говорю я. - Стать афракционером ? Почему я должен этого хотеть?
- Наш город меняется, Тобиас. - То же самое сказал мне вчера Макс. - Афракционеры объединяются, так же как эрудиты и бесстрашные. Очень скоро каждому придется выбрать сторону, и я знаю, на какой тебе было бы лучше оказаться. Я думаю, ты действительно сможешь принести нам пользу.
- Ты знаешь, на какой стороне мне было бы лучше находиться, серьезно? - говорю я. - Я не предатель фракции. Я выбрал Бесстрашие. Там мое место.
- Ты не один из тех безмозглых , ищущих опасности дураков , - говорит она резко. - Так же, как ты не был и подавленным занудой Сухарем. Ты можешь быть большим, чем другие, большим, чем любая фракция.
- Ты не имеешь понятия о том, кто я и кем могу быть, - говорю я. - Я был лучшим новобранцем. Они хотят, чтобы я стал лидером Бесстрашия.
- Не будь наивным, - отвечает она, смотря на меня прищурившись. - Им не нужен новый лидер, им нужна пешка, которой они могут манипулировать. Именно поэтому Джанин Метьюз часто наведывается в штаб Бесстрашия, поэтому насаждает вашу фракцию своими прислужниками, которые докладывают ей о поведении бесстрашных. Ты не заметил, что она знает о вещах, о которых не имеет права знать, что они продолжают усложнять обучение бесстрашных, экспериментировать на нем. Как будто бесстрашные когда-либо могли сами это изменить.
Амар говорил, что обычно обучение в Бесстрашии не начинали с пейзажей страха, что это было что-то новое, что они только попробовали. Эксперимент. Но она права; бесстрашные не проводят эксперименты. Если бы они действительно были озабочены практичностью и эффективностью, они бы не учили нас метать ножи.
А потом он погиб. Не я ли обвинил Эрика в том, что он доносчик? Не я ли неделями подозревал, что он продолжается сотрудничать с Эрудицией?
- Даже если ты права, - говорю я, и вся злость покидает меня. Я продвигаюсь к ней ближе. - Даже если ты права насчет Бесстрашия, я никогда бы не присоединился к вам. - Я стараюсь, чтобы мой голос не дрожал, когда я добавляю:
- Я больше никогда не хочу снова тебя видеть.
- Я не верю тебе, - отвечает она спокойно.
- Мне неважно, во что ты веришь.
Я иду мимо нее, к ступенькам, по которым карабкался, чтобы подняться на платформу.
Она кричит мне вслед:
- Если ты передумаешь, любое сообщение, переданное афракционерам , будет передано мне.
Я не оборачиваюсь. Я бегу вниз по ступеням и несусь вниз по улице, прочь от платформы. Я даже не знаю, двигаюсь ли я в верном направлении, я просто хочу оказаться от нее как можно дальше.
Я не сплю.
Я расхаживаю по квартире в бешенстве. Я достаю остатки моей отреченной жизни и бросаю их в мусорное ведро: рваную рубашку, туфли, носки, даже мои часы. В какой-то момент, приблизительно на восходе солнца, я швыряю электрическую бритву об душевую кабинку и она разлетается на несколько кусков.
Через час после рассвета я иду в тату-салон. Тори уже там - ну, “там” - это сильно сказано, потому что её глаза несосредоточенные и опухшие ото сна, а она только что начала пить кофе.
- Что-то случилось? - сказала она. - На самом деле меня здесь нет. Я должна идти на пробежку с Бадом , с этим помешанным.
- Надеюсь, ты сделаешь исключение, - говорю я.
- Не так уж много людей приходят со срочными просьбами сделать тату, - замечает она. - Это первый раз за все время.
- Окей. - Она оживляется, становится внимательней. - Что-нибудь уже есть на уме?
- Несколько недель назад, когда мы заходили в твою квартиру, там был один рисунок - символы всех фракций вместе. Он все еще у тебя?
Она застывает.
- Ты не должен был этого видеть.
Я знаю, почему я не должен был видеть его, почему она не хочет показывать другим этот рисунок. Он намекает на склонность ко всем фракциям вместо признания превосходства Бесстрашия, которое должно быть в ее татуировках. Даже авторитетные бесстрашные беспокоятся о том, чтобы выглядеть истинно бесстрашными, я не знаю, почему так, и что может угрожать людям, которых можно назвать “предателями фракции”, но я здесь именно для этого.
- Дело как раз в нем, - говорю я. - Я хочу это тату.
Я думал об этом по дороге домой, пока снова и снова прокручивал в голове то, что сказала мне мать. Ты можешь быть большим, чем любой другой, выше любой фракции. Она думала, что для того, чтобы я был выше любой фракции, я должен был оставить это место и людей, которые приняли меня как своего; я должен бы был простить её и позволить поглотить себя её убеждениям и образу жизни. Но я не должен уходить, и я не должен делать то, что мне не нравится. Я могу быть выше всех фракций здесь, в Бесстрашии; может, я уже такой, и пришло время это показать.
Тори огладывается по сторонам, поднимая глаза на камеру, которую я заметил, когда вошел. Она тоже из тех, кто замечает камеры.
- Это был просто дурацкий рисунок, - говорит она тихо. - Ну же, ты, видимо, расстроен, мы можем об этом поговорить, подобрать тебе что-нибудь получше.
Она знаками подзывает меня к задней части салона, через склад позади него, в её квартиру. Мы идем через неопрятную кухню в гостиную, где на кофейном столике все еще лежат её рисунки.
Она перекладывает их, пока не находит рисунок, похожий на тот, о котором я думал, огни Бесстрашия в чаше рук Отречения, корни древа Дружелюбия, растущие под глазом Эрудиции, который расположен над весами Искренности. Все символы фракций, расположенные по порядку один над другим.
Она показывает его, и я киваю.
- Я не могу сделать ее на месте, которое люди видят все время, - говорит она. - Ты превратишься в ходячую мишень. Подозреваемым в предательстве фракции.
- Я хочу, чтобы она была на спине. Покрывала позвоночник.
Раны, полученные во время последнего дня с моим отцом, уже зажили, но я хочу запомнить, где они были; я хочу помнить, от чего сбежал, до конца своих дней.
- Ты ничего не делаешь наполовину, да? - Она вздыхает. - Это займет много времени. Несколько сеансов. Мы будем делать тату здесь, после работы, потому что я не могу допустить, чтобы камеры увидели это, даже если большую часть времени они сюда не смотрят.
- Отлично, - говорю я.
- Знаешь, человек, который делает это тату, должен, вероятно, хранить это в секрете, - говорит она, смотря на меня искоса. - Или же кто-то может подумать, что он дивергент.
- Дивергент?
- Так мы называем тех, кто осознает себя во время симуляции, кто отказывается от распределения по категориям, - объясняет Тори. - Слово, которое произносят с опаской, потому что эти люди таинственно погибают.
Ее локти спокойно лежат на коленях, пока она набрасывает на переводной бумаге тату, которое я хочу. Наши глаза встречаются, и я понимаю: Амар. Амар осознавал себя в симуляции, и теперь он мертв.
Амар был дивергентом. И я тоже.
- Спасибо за пополнение словарного запаса, - говорю я.
- Без проблем. - Она возвращается к рисованию. - У меня такое чувство, что ты наслаждаешься тем, что подвергаешь себя пыткам.
- И что?
- Да ничего, это просто забавно, такое качество бесстрашного у того, кого тест определил в Отречение. Ее рот кривится. - Давай начнем. Я оставлю записку Баду ; в этот раз он может побегать один.
Может быть, Тори права. Может быть, я действительно наслаждаюсь тем, что “подвергаю себя пыткам”; может быть, во мне есть склонность к мазохизму, которая использует боль, чтобы избавить меня от боли. Преследующее меня слабое жжение, несомненно, помогает лучше сосредоточиться на том, что я делаю, на следующий день во время подготовки командиров, и не думать о низком и холодном голосе моей матери, и о том, как я оттолкнул ее, когда она пыталась меня утешить.
В течение нескольких лет после её смерти я мечтал, что однажды ночью она вернется к жизни, проведет рукой по моим волосам и скажет что-нибудь успокаивающее, но бессмысленное, вроде “все будет хорошо” или “однажды станет лучше”. Но потом я запретил себе мечтать, потому что больнее было долго мечтать о чем-то, не получая этого, чем преодолевать то, с чем бы мне не пришлось сталкиваться. Даже сейчас я не хочу представлять, как бы выглядело примирение с матерью, на что похоже, если бы у меня была мать. Я слишком взрослый, чтобы слушать успокаивающую бессмыслицу. Слишком взрослый, чтобы верить, что все будет хорошо.