— Мой отец — сын военного, — уклончиво ответил Андре, — солдата Наполеона…
— Правда? — спросил император с улыбкой. — Так твой дед служил Наполеону?.. А ты знаешь его, Наполеона? Ты слышал что-нибудь о нем?
— Конечно, я знаю, что он на этом острове… И никогда не спускается в порт…
— Желания-то ему хватает, — засмеялся Наполеон… И добавил, ласково глядя на молодого юнгу: — Мой мальчик, я рад, что встретил тебя и мы поговорили… У меня тоже есть сын твоего возраста, он похож на тебя… Его держат в Вене… У меня нет совсем никаких известий о нем. Неизвестно, что сулит тебе будущее… ведь твой дед служил Наполеону. Когда увидишь его, покажи ему это… Он скажет тебе, кто изображен на этом портрете…
И вынув из кармана серебряную табакерку, крышка которой была украшена его портретом, миниатюрой, довольно большого сходства, он протянул ее Андре:
— Возьми на память… Ты подарил мне цветок, будет справедливо, если я тоже дам тебе свидетельство нашей встречи… храни его, этот портрет!.. Мой портрет… Если когда-нибудь ты попадешь в Вену, тебе достаточно будет показать его любому старому солдату и попросить указать, где находится сын этого человека… С помощью портрета ты увидишь моего сына, ты скажешь ему, что встретил его отца на Святой Елене, что он очень страдал, и…
Волнение душило Наполеона. Он резко закончил:
— …и мой сын отблагодарит тебя и вознаградит… Прощай, малыш. Коль ты француз, хотя и служишь на английском флоте, думай о своей стране, всегда вспоминай Францию!..
Наполеон, которого одолевали мысли о сыне, желал теперь остаться наедине с собой. Он отвернулся от Андре, удивленного и не понимающего волнения господина в китайке, подарившего ему эту красивую табакерку, украшенную портретом человека в зеленом мундире с эполетами и орденской лентой. Вдруг шум шагов и голосов насторожил их.
На другом конце тропинки появились трое, удивленные не меньше Андре.
— Это он! Вот он!.. — крикнул один из них.
— Нэд с ним, — заметил второй. — Что делает там этот постреленок?..
Третий, самый высокий, обладатель седоватой бородки, который недавно столь живо размахивал своей тростью, остановился как вкопанный, поднял левую руку на уровень глаз и воскликнул зычным голосом, идущим из самой груди:
— Да здравствует император!..
Его спутники кинулись к нему, пытаясь его заглушить.
Они с беспокойством оглядывались вокруг, как бы английский часовой не услышал победного вопля, вырвавшегося у Ла Виолета…
Однако скалы, громоздящиеся со всех сторон, приглушили крик, и лишь одно дикое эхо ущелий повторило возглас старого солдата.
Император, растроганный и довольный, жестом поблагодарил незнакомых друзей, которые в его одиночестве и изгнании приветствовали павшее величество, воскрешая былую славу и триумф прошлого.
Не желая подвергать опасности смелых гостей, он быстро ушел по тропинке и исчез в Лонгвуде.
Пока три путника, потрясенные тем, что вот так близко увидели императора, довольные успехом своей авантюрной эскапады, спускались к морю, обмениваясь впечатлениями, Андре, прижимая к груди табакерку с портретом, говорил себе, удивленный и счастливый:
— Это же тот, кого называют Наполеоном, этот добрый полный мужчина плакал, говоря о своем сыне!.. Да! Я стану взрослым, найду маму, поеду в Вену и, как он сказал, спрошу о его сыне… и покажу ему портрет… Но не отдам ему, нет! Это мое, и я буду хранить его всю жизнь!..
И Андре крепко сжал в руке табакерку, свое сокровище.
Агония
Лонгвуд пустел. Киприани мертв, Гурго вернулся в Европу, Сантини убрали, так как он совсем тронулся умом (в самом деле, каждый день заявлял, что пустит пулю в лоб Хадсону Лоу). Графиня де Монтолон, то ли из-за того, что у нее пошатнулось здоровье, то ли из-за своего властного характера, основательно затруднявшего пребывание на Святой Елене, попросилась назад в Европу. Наконец, по приказу губернатора, господин Белкоум, английский генерал, который с таким почтением встретил Наполеона на острове, должен был прекратить свои функции поставщика. В слезах пришел он с двумя дочерьми проститься с императором.
Наполеон, чтобы скрыть грусть, которую вызывало расставание, поддразнивал Бетси Белкоум, вспоминал, как в счастливые времена, когда он еще не страдал, думая, что его изгнание не продлится долго, жил в Бриарах и играл в жмурки с шалуньей.
Одиночество знаменитого изгнанника становилось почти полным.
В то же время строгости английского губернатора усилились, притеснения стали постоянными.