Улыбнувшись, Наполеон сказал:
— Вы совершенно правы, маршал, все это вызывает досаду, раздражение и дурные сны… Поговорим лучше, — и его глаза наполнились слезами, — о моих первых увлечениях…
Между тем Хадсон Лоу готовил императору еще одну — последнюю! — пакость.
Поскольку император не выходил и Лоу терялся в догадках, то он решил заслать своего агента в окружение Наполеона.
До сих пор все письма и сообщения император получал только из рук Бертрана, исполнявшего функции главного распорядителя «дворца».
Хадсон Лоу отправил в Лонгвуд офицера с пакетом для Наполеона Бонапарта.
Камердинер Маршан остановил прибывшего, заявив, что любое послание «императору Наполеону» передает маршал Бертран.
Офицер же настаивал на непосредственном общении с узником Лонгвуда. Наполеон, услышав это, крикнул, что не позволит ему диктовать свои условия:
— Лучше достойно погибнуть, чем умереть в постели от болезни!
Полуживой, он приказал зарядить пистолеты, принести его шпагу, покрывшую себя славой со времен Маренго и Аустерлица, велел слугам вооружиться, сказав при этом:
— Я убью первого же англичанина, который переступит этот порог, мы будем защищать себя до конца!..
Офицер вернулся к Хадсону Аоу, доложив о настроении пленника.
Губернатор прибыл собственной персоной, верхом, в сопровождении своего штаба. Приказал вызвать Маршана и Монтолона и заявил им, что любой, кто осмелится сопротивляться властям, будет отправлен в Капскую провинцию.
Те ответили, что, по приказу императора, они никому не позволят проникнуть в дом.
Один из офицеров, выслушав распоряжение губернатора, забарабанил в дверь.
Ему не открыли. Император спокойно встал во главе своих людей с пистолетами под рукой, готовый открыть огонь, если офицер попытается вышибить дверь.
Наполеона охватило знакомое возбуждение, как обычно, перед сражением.
— Пусть только Хадсон появится, — проревел он, — я пущу ему пулю в лоб… Потом пусть меня убивают!.. Я умру как солдат, и это мое самое большое желание!..
Встретив столь решительный отпор узника, Хадсон Лоу в бешенстве взлетел на лошадь, рванул поводья и вернулся в Плантейшн-Хаус как побитая собака.
Эта попытка нарушить уединение узника и глубоко уязвить его оказалась последней.
На защиту императора Наполеона от оскорблений и угроз Хадсона Лоу и Священного союза встала сама Смерть.
Только что начался 1821 год. До Святой Елены докатилось известие, что умерла Элиза, сестра императора. Она была первой, кого он терял из своей семьи.
— Ну вот, — сказал Наполеон, — сестра показала дорогу, нужно следовать за ней!..
И больше не питал никаких иллюзий по поводу своего состояния.
Ему захотелось подышать свежим воздухом и выйти на короткую утреннюю прогулку. Он задохнулся от ветра, едва не потерял сознание и вынужден был вернуться в постель…
Это была его последняя прогулка.
— Я уже не тот гордый Наполеон, — прошептал он с грустной улыбкой, — которого все столько раз видели на коне. Мои венценосные мучители могут быть спокойны, я скоро перестану донимать их…
Новый врач, доктор Антомарши, старался, как мог. Наполеона терзали частые рвоты. Скоро не осталось ни малейшей надежды спасти великого узника. Тем не менее за его жизнь продолжали бороться. Император вполне отдавал себе отчет о своем состоянии и с поразительным спокойствием излагал Антомарши следующее:
— После моей смерти, дорогой доктор, коль она близка, я хочу, чтобы вскрытие делали вы. Обещайте, что ни один английский врач не прикоснется ко мне!
— Ваше Величество, я сделаю все возможное, чтобы ваше желание было выполнено.
— Ежели вам обязательно потребуется помощник, то пусть это будет один доктор Арно.
Я желаю, чтобы вы поместили мое сердце в спирт, а затем отвезли его герцогине Пармской, моей дорогой Марии-Луизе.
Монтолон, присутствовавший здесь, услышав последнюю волю, передернулся, чего Наполеон, к счастью, не заметил.
— Как странно, — подумал Монтолон, — завещать сердце той, что так долго с презрением попирала его ногами, и какое своеобразное «ех-voto»: сердце великого человека, плавающее в спирту и торжественно доставленное в Парму, чтобы послужить весьма обременительным подарком герцогине Марии-Луизе и, несомненно, мало приятным для ее ночного компаньона генерала Нейперга!
Иллюзиям Наполеона в отношении его жены никогда не суждено было рассеяться.
— Вы скажете моей дорогой Марии-Луизе, — прошептал еще император врачу, — что я нежно любил ее и не переставал любить никогда…