Еще генерал хотел отомстить за себя. Его предали, и он знал, кто. Подозрения закрадывались уже давно, только случай открыл ему, каким образом полиция узнала о его участии в заговоре, частью которого было снарядить капитана Латапи в Пернамбуку, чтобы с помощью пиратов организовать экспедицию на Святую Елену, похитить императора и отправить его либо во Францию, либо, в крайнем случае, в Америку, откуда нетрудно было бы при первой же оказии вернуться на берег бывшей своей империи.
Генерал ничего не знал о доносчике. Внезапный арест, скорый допрос — и вот он уже в тюрьме, где содержится в обстановке строжайшей секретности, ожидая суда. Вдруг за ним пришли, впихнули в карету с занавешенными окнами, долго куда-то везли. Наконец прибыли в не знакомый ему портовый город. Здесь его заперли в камере и отдали, как объявил начальник охраны, в распоряжение морского префекта.
В камере он провел долгие месяцы безо всякого сношения с внешним миром. Лишь однажды начальник охраны вошел к нему и объявил, что заключенный встретится с инспектором, проверяющим тюрьмы. У генерала выяснили, не желает ли он чего-нибудь, и попросили повежливее говорить с инспектором об условиях, в которых содержатся заключенные.
Генерал Анрио спросил, нельзя ли ему получить чернила и бумагу, дабы написать прошение, которое он хотел передать инспектору. Ему принесли все, что требовалось, и вновь оставили одного.
Анрио подготовил длинную петицию против своего заточения, требуя суда и встречи с лицом, которое донесло на него, чтобы выяснить, какие факты повлекли за собой арест и длительное заключение.
Инспектор — чиновник, проникшийся сознанием собственной важности, чрезмерно устал от исходящих отовсюду нападок политических заключенных и чтения их петиций, в которых каждый утверждал свою невиновность и требовал объяснений, разъяснений, суда, всего того, в чем правительство им упорно отказывало.
Случилось так, что Анрио знал инспектора, который очень удивился, встретив генерала в тюремной камере. Они говорили о прошлых своих отношениях, к пущему удовольствию инспектора, хотя бы на этот раз избежавшего докучливых прошений, утверждений невиновности, требований суда и тому подобного.
Анрио очень часто встречал этого молодого чиновника у баронессы де Нефвиль. Первым побуждением было спросить о ней. Он так долго не видел и столько раз вспоминал ее, столько раз его спасали от приступов отчаяния воспоминания о счастливых вечерах, проведенных в обществе этой чудесной женщины!
Он умирал от желания спросить у инспектора:
— А госпожа де Нефвиль? Как она?
Однако, став заключенным, Анрио обрел хитрость и подозрительность. Всюду ему мерещились шпионы, враги, их уши и глаза, руки, готовые его схватить. И, разумеется, вызывал подозрение этот молодой человек, ставший инспектором тюрем и оказавшийся теперь в его камере. Неотступно преследовала мысль, насколько откровенен он был с ним когда-то? Возможно, эта откровенность и стала причиной его ареста?
О, зачем он так распускал язык в салоне баронессы де Нефвиль? Она восхитительна, но какое же подозрительное окружение было у нее! Красавица принимала людей, которые могли оказаться шпионами. Узнав о должности молодого человека, постоянно крутившегося в ее салоне, Анрио начал лихорадочно вспоминать, кого встречал у баронессы. Среди них, определенно, был доносчик, человек, которому он обязан своим арестом и восемью годами мучений. Выйдя на свободу, он бы отыскал его и не стал тянуть с отмщением!
Итак, он не упомянул баронессу, но инспектор отнюдь не сдерживался. Он с удовольствием вспоминал прошлое, более или менее скрыто намекая на обходительность дамы, а поскольку Анрио хранил молчание, инспектор вскользь коснулся темы, интересовавшей их обоих:
— Ну конечно же! У вас зуб на бедную баронессу! Я понимаю вас, черт побери. На вашем месте я поступил бы так же. Простите, что напомнил вам о неприятных вещах.
Анрио это удивило:
— Если я не ошибаюсь, вы не осуждаете меня?
— Разумеется, нет. Не в моих правилах, и как человека и как инспектора, издеваться над заключенными. Оправдывая тех, кто виновен в их несчастьях…
С этими словами инспектор поднялся. Он был счастлив оттого, что генерал избавил его от тягостной сцены — выслушивать жалобные стенания по поводу несправедливости, допущенной по отношению к честному человеку. У генерала хватало ума не докучать людям. Он вроде бы даже не держал зла на ту, что упрятала его в каталажку.