Он помолчал снова и продолжил, вздохнув:
– Смысл молитвы – в том, чтобы заглушить сознание! Когда ты сумел ни о чем не думать, ты – Вошел в Контакт с Богом! С Господом на языке сознания не разговаривают! Они ни малейшего представления не имеют о Вхождении! А без Вхождения разговора с Господом – не будет! Смешные, просят у Бога повысить пенсию, просят избавить от грыжи или запора. А вдруг, пока они на пять минут, даже на минуту из-за своего запора дома побудут, на улице в это время промчится машина с пьяным водителем, которая должна их сбить? А они просили от этого запора – избавить! Бог лучше Знает, что вам дать и что вам на пользу. Научитесь только Входить к Нему.
Он Видел то, что не под силу видеть ни этим милым фанатичным старушкам, ни миллионам других людей. Он Видел явное повторение той же ситуации, что и двадцать столетий назад: разделение Его Знания на знание для населения и Знание для Избранных, для Посвященных. Его это разделение – не радовало.
10. Наконец, я решился показать Ему то, что не показывал никому. Эта картина родилась случайно, такое не спланировать, не рассчитать, не подстроить. Она пугала меня, она так мощно воздействовала на мое состояние, на самочувствие, на успех или неуспех предпринимаемых действий. Она по-разному вела себя в разное время дня, при разном освещении.
Решившись написать картину на библейский сюжет, я ни разу не назвал, не называю и не назову эту картину иконой. Я знал, что не имею права писать икону, пока ни снизойдет Благодать Небесная, а чтобы снискать ее, нужно поститься не менее года, много чего нужно. Я мог говорить резкие слова по части действий людских, но допустить вольный, неоправданный, кощунственный шаг – написать икону, не пройдя необходимые для такого Допущения этапы, я не смел. Я называл это полотно картиной на библейский сюжет. Не более. Специально в правом нижнем уголке холста поставил свою подпись, что не принято у иконописцев. И я решился показать эту картину Ему.
Картина висела в офисе. Тузовский не раз уже рявкал на меня, мол, превратил офис корпункта редакции в мастерскую живописи, но дома как-то не творилось, а в офисе картины никому не мешали, наоборот, с любым посетителем быстрее возникал столь необходимый для дела внутренний контакт.
– У них такие получились странные лица… – невольно оправдывался я, когда мы остановились перед полотном, тем самым, на библейский сюжет.
– Чем же странные?
– Нечеловеческие какие-то. С такими лицами в книжках по фантастике у нас изображают инопланетян. Я наложил множество слоев краски, и вдруг – у Младенца проступили из пространства глаза. Потом у Его Матери. Но такие странные… Я накладывал краску слой за слоем, но опять проступали те же неземные, невероятные, необъяснимые глаза… Я еще никому это не показывал. Я боюсь. Боюсь не того, что за такую картину церковные фанаты могут меня побить палками. Я боюсь самой картины. Она воздействует. Она не просто воздействует, в ее присутствии появляется нечто необъяснимое, Иное…
– А как, скажи мне, персонажи Мира Иного можно писать в стиле реализма?
– Но ведь писали! Даже в стиле соцреализма.
– А это что такое?
– Этого лучше не знать.
– Я обратил внимание, еще там, в церкви, что все Лики у них – в земном, понятном для землянина изображении – И.Х. усмехнулся, но с грустью. – Опять в молитвах своих они обращаются к сознанию, к сознанием мотивированным образам. Иначе бы Малыш на руках у Матери не был таким розовощеким и упитанным. Этот Малыш – прекрасен, не спорю, хорошо, что Он – есть, что люди Так относятся к Нему, что хотя бы стремятся к чему-то, не только земными потребностями продиктованному. Но есть и Нечто Большее. Не только частный случай, приемлемый для данной планеты, не только земная проекция Этого Большего.
Я был искренне благодарен за то, что Он, носитель Высшего Знания, говорит с уважением, даже с благодарностью, о столь дорогой для меня скромной земной проекции Высшего Знания в лице храма, икон и куполов с крестами. Он с уважением относился ко всем религиям, считая, что религия несет Слово Божье, хоть и преломленное в человеческих головах. Сколько разных типов голов – столько и религий, людьми придуманных.
Мне это было очень понятно. Помогало воспитанное с годами понимание профессиональной этики. Журналист должен терпеливо выслушивать различные точки зрения, оставляя право за читателем выбрать свою. Это, если говорить о настоящих журналистах. Хотя бывают под личиной журналистов и профессиональные лоббисты отдельных точек зрения.
Он сказал тихо:
– Мне надо обойти все храмы в городе. Я хочу найти иконы, в которых есть, уж позволим себе перейти на непонятный для этих милых старушек язык, в которых действуют и Творят тонковолновые колебания. В такой картине, как та, с глазами инопланетян, они есть. Значит, она писалась в состоянии Вхождения! Надо и по музеям походить. Город-то – удивительный. Чего здесь только нет! Поводишь меня? Я не думаю, что ошибусь в своем отборе. Как у тебя со временем? Я добавлю тебе времени столько, сколько надо. А за картину – спасибо. В ней куда больше тихой, возвышающей, истинной молитвы, чем в столь неуместных для молитв бесконечных и не всегда добросовестных просьбах, обращенных во храмах к Господу. Не надо – просить! Господь Сам Знает, ЧТО Дать!
Он и так сказал слишком много. Обычно говорил значительно меньше. Мне стало спокойнее: если Господь (Высшие Силы, Вселенная Волн, Глубинный Мир, Пространство Иных Измерений) – за меня, за мое творчество, что могут стоить слова и действия тех, кто против меня, кто против моего творчества? Я не боялся противоречий с церковью (с проекцией, с частным случаем). Я боялся противоречий с Господом.
Следующую фразу Он уже не говорил, но, как не раз уже бывало, я Слышал Его без слов:
– Не стесняйся своей картины. Это Космос смотрит в тебя.