И в подобранную астрологами ночь заговорщики выманили Ахмата из его роскошного особняка в старом городе Тай-тине и привели в зимний дворец. А там ослепили внезапно зажженными свечами и обезглавили. Благодаря энергичным действиям монгольской стражи мятеж удалось быстро подавить. Главари заговорщиков были казнены — и катайский люд вернулся к своим повседневным занятиям.
Но в каком-то смысле все же мятеж удался. Ибо чары, которыми ненавистный колдун окутал Хубилая, развеялись. Узнав о том зле, что творил его управитель, великий хан осудил Ахмата. Марко хорошо помнил, какие громадные злорадствующие толпы катайцев собрались поглазеть, как труп Ахмата будет выброшен из дворца Ханбалыка на ледяную площадь, где его разорвут голодные псы.
С самых зловредных сыновей Ахмата живьем содрали кожу, но некоторым удалось спастись. В числе последних оказался и Хутан — тот самый, что стоял теперь перед Марко и пробовал пальцем окровавленное лезвие своего ножа. Ходили слухи, что Хутан, чья мать была родом из степей, примкнул к воинству злейшего врага Хубилая, Хайду-хана из Самарканда — отважного Степного Волка.
Подобно Хубилаю, Хайду-хан тоже был внуком великого завоевателя Чингиса, чьи конные орды пожгли и разграбили Катай, уничтожив чуть ли не половину его населения. Подобно Хубилаю, Хайду-хан тоже присвоил себе титул Хахана — великого хана. Но в отличие от Хубилая Хайду-хан не сделался просвещенным и катаизированным Сыном Неба. Пока Хубилай заботился о том, как поднять из руин великую империю, Хайду-хан и его приверженцы остались верны грубой кочевой жизни настоящих монгольских воителей. И бесстрашные конники Хайду то и дело щипали и кусали западные фланги Хубилая — подобно злобным степным волкам.
Теперь все стало ясно: Хутан, мятежный сын умерщвленного колдуна, верховного управителя Ахмата, укрылся в травянистых степях на куманской родине своей матери, чтобы стать лазутчиком Хайду-хана. И с помощью угроз и пыток он надеялся вытянуть из Марко сведения о планируемом Хубилаем нашествии на Бир-мянь. Неясным оставалось только одно — что же теперь делать…
— Говори. Быстро. Или один взмах моего ножа — и твой ленивый язык уже никогда ничего не скажет. — Кончиком ножа Хутан ткнул венецианца в нижнюю губу. Кровь снова закапала…
И тут Марко вдруг явилось мучительно-жуткое видение безъязыких нищих, встречавшихся ему в самых разных землях. Как они мычали, пуская слюну. А потом, с удесятеренными от страха силами, Марко бешено изогнулся — и, вырвавшись из рук двух лазутчиков в овечьих плащах, бросился бежать вниз по склону тенистого оврага. Четверо негодяев бросились в погоню, и один сразу вырвался вперед. Чувствуя, что его достают, Марко прямо на бегу взмахнул левой ногой — и попал точно в пах преследователю. Тот согнулся пополам и завопил от боли. Тогда Марко повернулся и размашистым ударом правой ноги поверг врага на землю.
Этим приемам, именуемым «Утиная лапка» и «Лапка селезня», Марко обучили инструкторы по боевым искусствам в Ханбалыке. Но остальные трое лазутчиков по-прежнему его преследовали — а приемами, чтобы уложить всех троих, Марко не владел.
Но тут он вдруг услышал дикий вопль наподобие рева разъяренного слона и в овраге появилась еще одна фигура. Высоченный мужчина, широкоплечий и златовласый, в мохнатой меховой куртке и с мощным боевым топором в крепких руках. Топор он крутил над головой так, будто это была почти невесомая игрушка. За гигантом следовал стройный катаец в красном кожаном шлеме и в кожаных же красных доспехах поверх черной шелковой куртки и штанов, со сверкающим обоюдоострым мечом. Дико рыча, белокурый медведь бросился на Хутана и приложился ему по лбу обухом своего топора. С залитым кровью лицом куманец упал на колени.
Невысокий катаец тем временем элегантно взмахнул мечом и, применив удар «Возжигание небес», чикнул по груди ближайшего к нему лазутчика, разрывая плащ и оставляя на куртке ярко-алое пятно. Под напором Марко и его вновь обретенных союзников четверо вооруженных ножами куманских бунтовщиков быстро пошли на попятный. Осатаневшие от страха, они, будто напуганные кузнечики, попрыгали в залитую туманом бамбуковую чащу, оставляя позади себя бурый кровяной след.
— Будем преследовать? — задыхаясь от возбуждения, спросил у Марко огромный блондин.
— Нет, — ответил Марко. — Пусть вернутся к своему хозяину с невыполненным заданием. Хайду-хан обойдется с ними, как всегда, жестоко. А заодно поймет, что его лазутчикам не взять нас так же просто, как бир-мяньским племенам поймать в яму слона. И позвольте, друзья мои, поблагодарить вас за помощь.
— Видишь коня без всадника — рядом беда, — бросил в ответ блондин.
— Теперь вы, должно быть, далеко от своей родины, — предположил Марко.
— От моей родины? — переспросил гигант и озадаченно наморщил лоб. — Да, моя родина очень далеко. На севере. Очень далеко на севере. И на западе. А теперь я брожу по дорогам вместе с этим немым пажом. Язык у него есть, но говорить не может.
— Приглашаю вас и вашего пажа последовать за мной, чтобы встретиться с моим отцом. Он обязательно захочет вас вознаградить.
— Да. Теперь поедем с вами, — сказал могучий блондин и сплюнул в темное кровяное пятно.
То, как Марко и могучий северянин общались тем вечером у костра, вполне может озадачить жителей тех мест, где все говорят на одном языке и других не знают. Но тут следует заметить, что венецианцы обычно начинали учить чужие языки чуть ли не с колыбели. А если няньки и другие слуги оказывались иностранцами — то как раз с колыбели. Немецкий и славянский почти незаметно для себя выучивали на набережных каналов. С куда большим трудом овладевали греческим и латынью. Ибо греческий был, в конце концов, главенствующим языком венецианских Заморских владений — заграничных колоний республики, отошедших к ней главным образом при крушении Византийской империи. Для торговли с сарацинами требовалось как минимум знание арабского. А поскольку турецких купцов с Леванта прибывало все больше и больше, каждый мало-мальски толковый венецианский торговец овладевал уже основами и турецкого.
Если же знаешь несколько языков, куда легче научиться любому другому.
Волосы могучего северянина были, пожалуй, не желтее, голубые глаза не голубее, а красное лицо не краснее, чем, к примеру, у сакса или англа. И все же было в этих желтых волосах, голубых глазах и красном лице что-то… именно скандинавское. Германо-шведское. Или варяжское, как выражались русы. Как же занесло его в Катай — страну еще более далекую (считая от его родных земель), чем даже от родины самого Марко?
Об этом венецианец и спросил. Северянин думал довольно долго. Наконец последовал лаконичный ответ:
— Шел — и пришел.
О том, почему О-ла-фу — таково было его катайское имя — «шел» от самого Константинополя (от Микельгарда, «Великого Города», как выражался северянин) до Катая вместо того, чтобы грести, плыть или хотя бы «идти» к своим родным лесам, островам и фиордам, Марко спрашивать не стал. Но мало-помалу и сам пришел к двум заключениям. Во-первых, что человек этот бросил службу в варяжской охране восточного императора раньше условленного времени — и без разрешения. А во-вторых, свою туманную северную родину он оставил не просто ради занятных приключений в заморских краях.
Проговорили Марко и О-ла-фу далеко за полночь. На обрывках фраз из самых разных языков — не слишком стыкующихся друг с другом, но все же достаточно понятных. На близком к итальянскому «лингва франка», общему для Средиземноморья… на вопиюще неклассическом ромейско-греческом… на всевозможных славянских языках, что были в ходу от юга Балкан до рек и озер Великой Руси… на вымирающем восточноготском Крыма… на множестве вариантов турецкого со всех концов Малой и Большой Азии… совсем чуть-чуть на обиходной латыни… совсем-совсем чуть-чуть на нескольких татарских и даже на катайском. А если при всем при том венецианец выучил немного варяжского, а варяг — малость венецианского? Только на пользу.