Тохтыш бросилась к обрыву: оттуда слышался глухой перекатывавшийся гул; так грохочет камень, сорвавшийся со скалы. Только у кочевников может быть такая нелепая смерть…
Редко плачут алтайские женщины, но уж горьки и солоны их слезы… Тохтыш в диком исступлении каталась на тропе и билась половой о ледяные камни.
Голодное стадо не ждало Тохтыш. Оно, увидев незамерзшую зеленую хвою лесов, напирая друг на друга, обдирая ноги, катилось вниз, в долину, где можно добыть траву. За стадом тронулась крупным шагом кобылица.
Тохтыш вскочила, вздрагивая на ходу, размазывая на лице слезы, побежала догонять убегающую лошадь, на спине которой были сыновья Тохтыш.
ГЛАВА IV
НАГРАДА
Рассыпалось стадо в долине. У дымящегося паром ключа выбрала Тохтыш место для стоянки, срубила шестнадцать жердей, поставила конусом; надрав коры со старых лиственниц, закрыла их. Разложила сумы, седла, разжигая костер, брызгала топленое сало и пела песню духам долины, чтобы приняли стада и не обижали ее аил.
На аильный дымок начали съезжаться гости. Поднимаясь с кошмы, Тохтыш приветливо встречала гостей; доставала замшевый мешок, набивала трубку и, курнув несколько раз, передавала гостю. Трубка мира у индейцев, трубка дружбы — у алтайцев. Во время трубки редко роняли слова.
Гость спрашивал:
— Табыш барба? (Что нового?)
— Иох (нет ничего нового), — качая головой, говорила Тохтыш.
— Здоровы ли ваши стада?
— Ой, плохо, очень плохо! Эрлик[23] прогневался: три кобылицы пропали, всех телят, жеребят волки загрызли, четыре коровы дорогой пали, а овец хорошо не считала.
Гости печально качали головами. Когда докурились трубки и догорели сучья на костре, гости спросили о здоровье семьи.
— Олонг в черни зверя гоняет, о беде в Чулышманской долине не знает. Выйдет из леса к становищу, по следу найдет, а на Кэчкиле… — запнулась Тохтыш на слове, закрыли ресницы глаза. — Забилась лошадь с Тийбе на обледенелой тропе — дочь на Кэчкиле с кобылой упала в пропасть…
Молчали гости, только одни, шевеля поленья в костре, спросил:
— А кобыла хороша была?..
— Старая!..
— Так было угодно ээзи Кэчкиля, — ответили хором гости.
На кошме в шкурах заплакал ребенок. Тохтыш легла между ними, и, давая по соску, кормила того и другого сына.
Гости вытягивались из костра и спрашивали:
— Сын или дочь?
— Аки-башту — двуголовое счастье — два сына…
Якши, якши! Охотники будут, арачку весело пить, скота легко водить.
Алтайцы, только что печалившиеся о погибшем скоте, о кобыле, а меньше всего о Тийбе, весело зашумели в аиле, захлопали в ладоши и затянули веселую песню богам, давшим счастье аилу Олонга.
А потом, выпив толкана, скакали дальше, в гости и домой по аилам. На горных тропах останавливали лошадей, приветствовали встречных.
— Езень!
— Езень!
После трубки дружбы, после обычного приветствия, первая новость, важное известие:
— В аиле Олонга аки-башту. В день нарождения месяца состоится той:[24] будем давать имена сыновьям. Приезжайте, другим передайте.
По тропам в лога, где дымились аилы, летела весть о счастье в аиле Олонга.
Перед днем нарождения месяца седлали по урочищам лучших скакунов и ехали на той.
Празднество было нежирное. Высохло вымя у коров, нет молока, нельзя приготовить молочного самогона — араку. На баранине жир, как редкие снежинки осенью на красной замерзшей глине. Но была общая радость в аиле. Горит ярко костер, на разостланных кошмах, поджав ноги, дымя трубками, тесно сидят гости.
Тохтыш размотала волосяные веревки, вынула из бараньей шкурки ребенка. Старший из рода взял на руки скользкое, намазанное салом тельце и, приподнимал на ладони ревущего, увешанного амулетами, ребенка, наклоняясь к костру, сказал:
— Выкликайте ему ими!
И каждый гость, вынимая трубку из рта, выкрикивал имя:
— Таш — камень.
— Ирка — самец.
— Акчи — деньги.
— Алтын — золото.
— Мултук — ружье.
— Сыры-башту — желтая голова.
И когда кто-то сказал: «Кайрал»[25], радостно закричала мать:
— Пусть будет имя «Кайрал».
Старик, как сыч, прокричал над ребенком:
— Кайрал!
Все хором повторили:
— Кайрал!
Второй ребенок был слабый, болезненный. Взял его старик на руки, закачал седеющей головой: