— Говорю вам, под конец, стоило ему коснуться моего мизинца, и все, мое тело сотрясали конвульсии; не только от желания, но и от его утоления.
— Естественно, у нас были неприятности и трудности. Гарри Максуэйн ходил взад-вперед по коридору восьмого этажа, пока не появились Джо и Пит и не впустили его в номер, а сами заняли более розовую из двух гостиных и так там и остались, играли в карты и курили. Я думала, они его друзья. Я думала: чему удивляться, Дэнди — американец, я не знакома с их культурой. К тому же он политик, это, верно, тоже меняет дело. Ему надо время от времени выходить отсюда, выступить с речью или принять участие в голосовании.
— Я думала, что Дэнди очень, очень умный. Я думала, что он к тому же честный. Меня это поражало. В конце концов, я — журналистка, а журналисты не очень высокого мнения о политических деятелях. И не потому, что журналистам удается познакомиться с ними поближе, чем остальным людям, а потому, что в силу своей профессии они тоже смотрят на мир и его страдания, как на пищу для собственной карьеры. Они не способны, в своем большинстве, понять, что такое идеализм, или гуманизм, или искреннее стремление служить обществу, да что там — просто горячее желание сделать мир лучше. Если бы они подозревали, что такая вещь существует на свете, они бы вонзили нож в яблоко до самой сердцевины и до тех пор крутили бы его, кроша белую чистую мякоть, пока не добрались бы до червя.
Думаю, я ставила Дэнди в тупик. Я вела себя иначе, чем привычные ему девицы. Я не была ни потаскушка, ни леди. Я ничего не просила ни денег, ни мехов, ни заверений, ни обещаний. Я не жаловалась. Я была иностранка. Он ничего обо мне не знал: просто женщина, тело и душа, но без меня ему было мучительно больно, а я теряла сознание и силы без него.
— Но не могла же я жить там до скончания века, верно?
13
Пит проверил все ее знакомства и связи. Конечно, это было все равно, что запирать дверь конюшни после того, как лошадь убежала, но все же лучше, чем сидеть сложа руки, прислушиваясь к звукам в соседней комнате, чувствуя, как с каждым скрипом кровати развеиваются как дым все надежды и потенциальные возможности их Комитета.
Почти все время он и сам не отказался бы быть на месте Дэнди; ему было стыдно взглянуть Джо в глаза. Они шлепали картами по столу и старались рассматривать случившееся в широком контексте.
Гарри Максуэйн, сидя в здании Эванса, читал им куски из «Песни песней»; казалось, его все это не очень тревожит. Джо пытался ему объяснить:
— С матерью все в порядке. Она живет в песчаном карьере в Западной Австралии с несколькими шелудивыми клячами. Но от отца можно ждать беды. Мы начинаем собирать на него материал. Сама девчонка — мелкотравчатая журналистка из третьесортной газетки. Но она путалась с Джерри Гримблом; алкоголик, годится ей в отцы. Когда-то он был на коне, был связан со многими людьми, с левыми — самыми крупными шишками. Мне все это не нравится, сэр. Честно. Не исключено, что ее подослали к нему. Агент.
«Доколе день дышит прохладою и убегают тени, — проговорил Гарри Максуэй, — пойду я на гору мирровую и на холм фимиама»[4].
— Паранойя, — сердито сказал Дэнди, когда они поделились с ним своими соображениями; глаза его покраснели от любовных утех и недосыпа. — Вы, голубчики, просто беситесь от безделья. Почему бы вам не отправиться домой, к женам, они помогут вам выпустить пары. А пока что убирайтесь отсюда к чертовой матери.
— Агенты иностранных сверхдержав не ездят без гребенок, — добавил Дэнди, — с ненаманикюренными ногтями на ногах.
Пит и Джо воздержались от ответа, что, возможно, они именно так и делают, если знают его вкусы.
Под мощным воздействием сексуальной и романтической энергии Гарри Максуэйн бросил Библию и перешел на Теннисона. Прочитал им строчки из «Мод»:
— Сэр, ее отец жил с малайкой! Сочувствовал коммунистам еще со времен второй мировой войны. Политически активен, сэр. Сейчас проживает в Сайгоне, сэр.
разливался словами Гарри Максуэйн.
Как многие политики, он был несостоявшийся писатель. В юности он вычел пять лет из своей карьеры, пытаясь стать поэтом, и потерпел неудачу. Он столкнулся с неодобрением родителей и общества и был глубоко уязвлен. Но они были правы. Он человек действия, а не слов. Однако теперь, когда наступали трудные времена, предстояло важное дело, и Максуэйн чувствовал, что он никнет под грузом ответственности, он читал Библию или Теннисона, черпая покой и твердость духа в красоте языка и испытывая душевный восторг от чувствительности викторианцев.