Ей хотелось разорвать его глотку, что было безумием, потому что ее наклонности были какими угодно, только не кровожадными.
— Я ухожу.
— Отлично.
Он одарил ее пустым взглядом из-за того, что она осмелилась уйти.
Она встала и покрепче прижала к себе сумочку.
— Я не понимаю тебя.
— Никто не понимает.
— Ты груб почти во всем, что говоришь, но у тебя возникают проблески тепла, которое заставляет меня думать о тебе.
— Я не из тех мужчин, которых ты можешь исправить, так что, если ты думаешь об этом, то уходи прямо сейчас. Я не изменюсь. Я камень. Я не поддаюсь на такое.
Было что-то такое разочаровывающее в его прямом отказе идти на компромисс, но было нечто интригующее в его абсолютной честности. Разочаровывающе и интригующе, ровно настолько, чтобы заставить ее задуматься над своим решением уйти.
— Так ты заставляешь всех вокруг идти на компромисс, а сам в ответ никогда не меняешься.
Что-то похожее на боль мелькнуло в его глазах, но затем они стали такими жесткими и холодными, что она подумала, что ей это показалось.
— Достаточно. Я говорил тебе, что не люблю людей и не люблю перемен. Сядь и поешь со мной начос, поговорим о гипотетических драконах и выпьем виски. Это то, что я могу тебе предложить. Больше ничего.
— Почему?
— Хватит вопросов.
— Почему ты не можешь предложить большее? — снова спросила она, отказываясь позволить ему увильнуть от темы. — Почему ты не можешь быть милым? Почему ты решаешь за меня? Почему, когда я говорю, что не ругаюсь, тебе хочется, чтобы я ругалась?
Почему ты так сломлен? Последнее она тщательно держала в себе, не давая вырваться этим словам, потому что оно было слишком глубоким и было слишком рано.
Его губы дернулись в рычании. Он наклонился к ней.
— Потому что я сын проклятого медведя, воспитанный зверьми, воспитанный так, чтобы никто на меня не влиял, и я воспитан поднимать два средних пальца любому, кто посмеет попытаться изменить меня. Я тот, кто я есть. Прими это или уходи.
— Но я должна измениться, чтобы чувствовать себя более комфортно рядом с тобой.
— Нет, Невада Фоксбург. Я бы тоже не попросил тебя измениться. В этом вся прелесть, провести день с кем-то, кто ни о чем не знает и не думает. Ты можешь быть просто той, кто ты есть, рядом со мной, и я не буду осуждать.
— Потому что тебе все равно.
Нокс пожал плечами.
Она должна уйти. Нокс был опасен. Мало того, что он был физически опасен для маленького оборотня вроде нее, он также был опасным для ее сердца. Проклятый медведь? О, теперь она знала, кто он. Он был единственным сыном Клинтона Фуллера — полуодичавшего, гигантского гризли-оборотня с бешенством, которое, видимо, передалось его сыну. Нокс был гризли. Конечно, был. Но Нокс также был слишком интересен и всё же, все ее инстинкты кричали, что он доставит неприятности. Сексуальные, горячие неприятности. Как друзья, они были обречены. Лисы связываются с лисицами. Это главное правило. Даже если Нокс и был заинтересован, они были из двух совершенно разных миров.
Он был опасен и безопасен одновременно.
Она медленно опустилась на барный стул. И мягко, как дыхание, прошептала:
— Ты сказал, что я интересная, но я думаю, что ты сам можешь быть интересным.
— Комплименты мне, тебе не помогут.
Невада разочарованно выдохнула, убирая прядь волос, упавшую на лицо.
— Ты груб, бескомпромиссен, вероятно, не понимаешь простые просьбы, и тебе действительно следует почистить ботинки, прежде чем ты войдешь куда-либо. Ты слишком громкий, слишком беспечный и слишком грубый, и я думаю, что когда-нибудь ты будешь спарен со своей идеей, что тебе лучше быть одному, потому что люди слишком много работают. В место того, чтобы признать, что это ты стал причиной своего одиночества.
Нокс подарил ей медленную и искреннюю улыбку.
— Намного лучше.
Он великодушно кивнул.
— И спасибо тебе.
Глава 4
Нокс старался не пялиться на Неваду.
Он хотел быть крутым парнем, но она чертовски усложняла ему задачу.
Сексуальная. Сочная. Лисичка.
Сейчас она была пьяной, расслабленной. Он нуждался в ней, чтобы расслабиться. Что-то с ней было не так, но он не мог понять, была ли это проблема с ее человеческой или животной стороной. Ей не нравятся люди. Нет. Не так. Она не могла общаться с людьми. Она съеживалась, когда кто-нибудь проходил слишком близко с её барным стулом. Даже после трех шотов, разговор с барменом, заставил ее заикаться, краснеть и говорить тише, как будто она совсем не была выше его. В этом не было никакого смысла и одновременно имел весь смысл в мире сразу.