Человечек у люстры резко исчез вместе с люстрой и комнатой. Далеко-далеко утихали голоса людей. Замок щелкнул. Отец лег спать, даже не подойдя к нему. Полная тишина. Невыносимый день. Значит, все ясно. Начался новый режим, завтра опять случится ужасный вечер, и отцу снова будет не до него. А женщина больше не придет, ее отпугнул отец, хотя это грубо и никто об этом не просил.
Терпение лопнуло, и он закричал. Он не плакал, он именно кричал – настойчиво и гневно. Отец проснулся и понял, что это надолго. Поискал очки, включил настольную лампу и нетвердым шагом направился к сыну. Пододвинул поближе табурет и склонился над ним. Он стал кричать еще громче, не желая прислушиваться к уговорам отца, не замечая отцовской растерянности, разговорчивости, нетрезвости… «Извини, я не имел никакого… я тебе сейчас всю правду… Только не плачь, ты же знаешь, я не умею… Ради бога, послушай, малыш…» – доносилось до его слуха, он набирал дыхание и кричал еще сильней и безрассуднее. Отец совершенно растерялся, ему стало казаться, что вся улица, все предметы и даже образы ушедших гостей издают этот ровный, воющий, окаменевший в ушах звук. Горло работало бесперебойно, руки сына выбивались из-под пеленок, соска за соской вылетали за пределы кроватки, лицо раскраснелось, стало старчески морщинистым. Отец устал мычать и бороться, взял сына на руки и стал тупо трясти его, тоскливо уставясь в пространство. Очень хорошо, так вам всем и надо… И отцу, и гостям, и новому режиму, и няньке, и человечку с потолка, и даже матери, которой, может, и не было никогда, а просто померещилась, или это был первый вариант няньки, не устроивший отца…
Встряхнул его, как трясут яблоню. Он вздрогнул и замолчал и побледнел от невероятного испуга. Такого еще не бывало в его жизни. Усталые уши болезненно втянули тишину, и тишина пронзила душу током. Отец и сын впервые внимательно взглянули друг другу в глаза. Очки валялись на полу в компании отверженных сосок. Сын был поражен отцовским взглядом, отец был убит своей дикой выходкой. И вдруг что-то нарушилось в глазах отца. Среди громадных зрачков и ресниц заблестело, задвигалось лишнее и горячей влагой упало на ребячье лицо. Отец спрятал голову в руку, стонал и всхлипывал, а сын покорно лежал на коленях, боясь шевелиться и обратить внимание на себя, на эти обожженные щеки. Там остывало свидетельство его тяжкой провинности. Он посмел нарушить единственно святое и вечное – тайный заговор отца и сына, клятву верности и единства, изменить которой нельзя.