В конце концов он сел на попутную машину и поехал в Ханой. Послонявшись но столице, отправился дальше — в Хайфон: там, припомнил он, в школе-интернате для детей с Юга преподавала дальняя его родственница, вроде троюродная сестра.
В Хайфон он приехал на исходе дня. Пригревало солнце, с моря дул легкий ветер. На улицах покой и тишина. Он явился со своим вещмешком прямо в проходную у ворот интерната. Разволновавшись почему-то, он не обратил внимания на сидевших в комнате людей и стал разглядывать сновавших за дверью ребятишек и пересекавших двор девушек. Наверно, учительницы, решил он. Протянув старику дежурному свое удостоверение личности, он сказал:
— Позовите, пожалуйста, сестрицу Лиен. Она работает здесь учительницей.
И тут вдруг Нгуен словно воочию увидел Лиен, которую не встречал бог знает сколько лет. Он представил себе, как она вбегает в комнату и останавливается в изумлении, тараща на него глаза. А потом подбегает, хватает за руку: «О небо! Нгуен!.. Врат!..» На этот раз, решил он, расскажу Лиен про жену и про дочку. Вот уж два года, как схоронил он свою тайну на дне души. Но теперь, сам не зная почему, хотел заговорить о ней; ему не терпелось поделиться с Лиен. Может быть, признанье облегчит ему душу, и потом бы жилось как-то проще. Надо будет только дождаться темноты, чтобы Лиен не увидела слез на его щеках. Да, ему надо оплакать их, и он знал, что заплачет, рассказывая свою историю. Но плачущий мужчина, а тем более солдат — зрелище не из приятных.
Старик дежурный прижал пальцем к столу документ Нгуена, сдвинул на нос очки и, чуть наклонив голову набок, оглядел его с головы до ног.
— Вы, товарищ, которую Лиен-то спрашиваете?.. У нас их две, даже три…
— Мою сестру… Лиен… — точно очнувшись, пробормотал Нгуен. — Лиен из Биньдиня.
Старик снова проглядел его удостоверение, потом поднес бумагу поближе к глазам, проверяя печать.
— А вы, товарищ, — спросил он наконец, — кем, собственно, ей доводитесь?
Нгуен начал было сердиться и потому отвечал кратко:
— Братом.
На сей раз старик снял очки, снова оглядел Нгуена и покачал головой.
— Вы, наверно, только сейчас приехали издалека? — медленно спросил он. — Из Тханьхоа, не так ли?.. А у вас есть близкие здесь, в Хайфоне? Нет никого?.. Ай-яй-яй… Ну, ничего, поживите у нас денек-другой. Это можно… Сестра-то ваша, Лиен из Биньдиня, товарищ Нгуен Тхи Лиен, уехала учиться в Китай… Да-да, еще в прошлом году… Она вам ничего не сообщила?
«Поделом мне, — думал Нгуен, — не мог все узнать заранее!» Он почувствовал, что на лбу у него выступил пот, обернулся и увидел двух учительниц: они сидели позади него на скамье и глядели на Нгуена с явным сочувствием. Тут уж в нем взыграло самолюбие. Брошу, решил он, напоследок какую-нибудь фразу похлеще, повернусь и уйду. Но так и не сдвинулся с места.
— Да вы снимите свой вещмешок, — сказала одна из учительниц; судя по выговору, она тоже была из Биньдиня. — Присядьте, отдохните немного.
Голос ее звучал приветливо, ласково. Нгуен послушно снял вещмешок и уселся на скамью.
Через десять минут все та же учительница отвела Нгуена в комнату для гостей, указала ему свободную койку, объяснила, как опускается и поднимается накомарник и «уда положить пещи. Он рассказал ей, кем приходится Лиен, а она назвала свое имя — Лан.
На стоявшей рядом койке отдыхал мужчина, судя по виду — рабочий со стройки. Он радушно заулыбался, присел и, протянув Нгуену руку, сообщил, что приехал проведать племянника.
— У вас небось тоже здесь племянник? — спросил он.
— Нет, я к сыну, — улыбаясь через силу, ответил Нгуен.
Он и сам не понял, как с языка его сорвалась эта фраза.
Нгуен провел в интернате два дня. Он понимал: в отсутствие Лиен пребывание его здесь лишено всякого смысла. И все-таки не уезжал. Школьное начальство — все до единой женщины — жалели невезучего командира, ведь ему некуда было податься, а у человека как-никак отпуск. Они уговаривали его: оставайтесь, погостите еще. Но его удерживало другое — дети. Он был не так уж и чадолюбив. Когда последние несколько раз бывал дома перед уходом на Север, жена все пеняла ему: нет, мол, чтобы по-человечески взять дочку на руки. А он подержит ее на руках пять минут, и прямо невмоготу: малышка дергается, вертится, извивается — того и гляди вывалится на пол и вдобавок еще обмочит всего… Да и сейчас, у себя в части, редко когда заговаривал он с деревенскими детишками. И они почти не водились с ним. Он понимал, что не может найти общий язык с детьми, привлечь их к себе, и потому они не любят его, в отличие от прочих однополчан. Случалось, он переживал и мучился из-за этого. Здесь, в интернате, повторилось то же самое. Несколько раз, намереваясь свести знакомство с малышами, подходил он к ним во время игры. Они тотчас, как по команде, умолкали, настороженно глядя на него. А он терялся, не зная, с чего начать. Как-то он положил одной девочке руку на плечо. Она, дернув плечом, выскользнула: рука упала как плеть. Смешавшись вконец, он улыбнулся неловко. Никто из детей не улыбнулся в ответ. Один за другим они отошли в сторонку. Он вернулся в комнату, раздосадованный, угрюмый. Однако, чувствовал он, из глубины души его, покуда еще несмело, поднимается какое-то смутное чувство — мягкое, ласковое, но отравленное горечью. Он приехал в Ханой в воскресенье и, гуляя по берегу Озера[1] видел: вокруг полным-полно земляков с Юга. И почувствовал, как в сердце иглами впивается боль; душевному равновесию его пришел конец. А здесь, в Хайфоне, увидал он тысячи детей с Юга, совсем еще несмышленышами оторванных от родителей, от дома, от родины. И с пронзительной ясностью вдруг понял, какая страшная рана рассекла надвое страну. Что за взгляд у этих детей: удивленный, неприкаянный, словно они ищут глазами нечто такое, чего никак не увидишь…