— Ничего она не устала, — выпалила Зося. Пусть он знает, в конце концов! Ее Наталья заставила поменять вас на рукопись. Нина отдала вас, чтобы вы сдали рукопись следователю.
— Не морочь мне голову, ладно?
— А кто это трубку брал?
— Домработница. А что?
— У ней большие полномочия.
— Ей их никто не давал. Просто тоже наглая девица. А что?
— Да так, ничего. Значит, вы думаете, что ни Нина, ни Наташа.
— Я ничего не думаю. Тут есть один фокус. Рукопись важна в заповеднике. Как только ты вышел из круга, ее власть закончена. Ищите у себя.
— А кстати, вы не знаете, где Наташа?
— Позавчера звонила. На свадьбу приглашала.
— Как-то быстро.
Авилов в ответ неестественно засмеялся. По телефону он Зосе не понравился. Черствый, как старый хлеб. Рассудительный. Когда успел засохнуть: «с одной стороны то, с другой стороны се». Зося вспомнила, что Авилов — директор предприятия. Смешно. Про него не скажешь… Так, юноша не первой свежести, с невеселой улыбочкой в глазах. На щеках вертикальные складки, когда смеется, похож на Леонардо ди Каприо. Шрам. Умный, наглый, самоуверенный. Зося поняла, что составляет портрет подозреваемого. И добавила: хладнокровный. Бедные мы, бедные, никому-то мы со своей рукописью не нужны! Москве лишь бы дело закрыть. «Ты царь. Живи один. Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум… И пусть толпа… И в детской резвости колеблет твой треножник!» Она читала это на выпускном вечере в школе. Он прав — нужно искать здесь. Это их внутренняя проблема, и никто ее не решит, потому что никому это не нужно. Кто уехал, тот уехал, а кто остался, тем не выбраться. Так и будут носиться с именами, рукописями, призраками… И неужели ж и Пушкин, и книги ни на что больше не годны? Зачем тогда они существуют? Если существуют, то на что-нибудь должны годиться. Зося призадумалась, прошла в комнату, рассеянно перебрала предметы на полке. Ей попался Наташин роман. Может, тут что есть? Она переоделась в пижаму, постелила постель и легла читать. Одолев половину, посмотрела на часы: три часа сорок восемь минут. Она снова углубилась в строчки и не заметила, как наступило утро. В семь она нечаянно уснула, зажав в руке листы.
Утром, едва открыв глаза и не причесавшись, сварила кофе и в пижаме дочитывала последние страницы, изводясь от нетерпения. Наташа распутала весь клубок, но без имен, деталей, конкретных обстоятельств. Получилось послание-шифровка. И Зося ломала голову, что может означать, если история рукописи в романе закончилась в водосточной трубе? Как это перенести в реальные обстоятельства? Водосточная труба. Водосточная труба — это не помойка. Нет. Это путь для воды, чтобы не прогнила крыша. Водосток. Не озеро, не море, не река. Что-то не слишком красивое и приятное, но необходимое в повседневной жизни. Зося сделала большой глоток кофе и обожгла горло. Ну давай, что ж ты тупая такая. Тебе все расписали. Умный человек все перед тобой разложил, что ж ты? Еще собираешься в школу милиции с такими неповоротливыми мозгами. Зосю потряхивало, как на охоте. Как будто начался гон. Нет, надо успокоиться, нужна холодная голова. Водосток. Да блин!
Она накинула поверх пижамы плащ и выскочила на улицу в тапках. Засунула руку в трубу, испачкалась ржавчиной, присела, попробовала заглянуть внутрь, но не преуспела. Нужно вставать на четвереньки. Она поискала глазами, чтоб была высоко, нашла и встала, задрав голову, вглядываясь в черное горло. На лицо упала грязная капля. Ее дернули сзади за подол. Любовь Егоровна осторожно спросила:
— Зося, ты случаем не приболела, нет?
Глава 22
Водосток
Опомнившись, она вернулась в квартиру и, прихватив роман, пошла за зарплатой директора-библиотекаря-уборщицы. Девушка-оркестр в городе-театре! Сосчитав получку, разделила на три части: квартплата-свет-газ; еда, стиральные порошки, мыло, шампунь, лампочки и, наконец, удовольствия — покупки, наряды, развлечения. Развлечений не предвиделось, а теплые ботинки нужны. По пути она вглядывалась в водосточные трубы, силясь разгадать загадку. Под одной постояла, стараясь не сильно привлекать к себе внимание. Просто стоит одинокая девушка, ничего так из себя, и глядит в небо, может, о принце мечтает. Купив ботинки на толстой подошве, она засунула старые туфли в пакет и двинулась дальше в приподнятом настроении. Много ли человеку нужно? Еще немного черной краски, чтобы попробовать себя в роли брюнетки, и все. Ах, эти краски, эта «велла», розовая с бирюзой, кремовая с пеплом! Хорошо бы на каждый день иметь разные волосы. В понедельник явиться пепельной блондинкой, во вторник — желто-пшеничной, в среду предстать огненно-рыжей, в четверг — красным орехом, в пятницу — цвета баклажан, в субботу — шоколадно-коричневой, а в воскресенье — вороньим крылом. Мечты, мечты…
— Девушка скучает? — бросил, обгоняя ее, следователь.
— А! Стойте, постойте, куда вы? У меня для вас кое-что есть. Вот. Это Наташа оставила свой роман. Там и про вас написано, и про меня. Нас всех сосчитали. Прочтите, интересно.
— Некогда мне, — отмахнулся следователь.
— Так это ж о пропавшей рукописи.
— А концовка есть?
— Обязательно.
— Давай.
Зося прошествовала дальше, увлеченно разглядывая водостоки. А что? Купить фотоаппарат и снимать одно и то же, одно и то же. Так все делают. Один снимает сосульки, другой — замки, третий — задницы. Потом попасть в книгу рекордов за то, что сделала один миллион, шестьсот восемьдесят девять снимков одной попы и прославиться. Все развлечение.
— А это что у нас такое? — изумилась Зося, обнаружив Шуркино лицо за подвальной решеткой. — За что тебя в клетку?
— За что? За правду. За что у нас садят?
— Шишкин, что ли? Совсем озверел.
— Ну он-то говорит, это чтоб я не пил. А то я без него не разберусь, пить или нет.
Зося присела на корточки.
— Может, тебе принести чего?
— А, все подряд неси! — она поднялась и, пошатнувшись, ухватилась за ржавую трубу. Нижняя секция с грохотом отлетела, из отверстия вытекла струйка грязной воды.
— Это намек такой? — спросила Зося у отвалившегося куска. — Я опять не поняла.
— Ты это с кем? Чего бормочешь? Заговариваться, что ль, начала?
— Нелегок умственный труд! — сообщила Зося. — Нелегок и непрост.
— А что случилось-то? Я так и не понял. Мишка на вопросы не отвечает, шпыняет своими. Знал да не знал, оригинал, не оригинал, что сие означает?
— Бедный! — пожалела Зося. Она сострадала неутоленному любопытству и не могла не поделиться с Шуркой. — Рукопись-то фальшивая! А настоящей нет. Все сначала надо.
— Дак и дураку понятно, что фальшивая. Кто ж настоящее под стекло положит. Никогда такого не делали.
— А ты ему это сказал?
— Он что, малограмотный? Чего я стану распинаться, и так ясно.
— Да откуда ему знать о музейной практике, что принято, что не принято? Ты бы ему это сказал, он бы тебя и выпустил. А то у вас коммуникационный сбой.
— Чего у нас?
— Повторяю по слогам для малограмотных: ком-му-ни-ка-ци-он-ный сбой. Круто? Это значит непонимание. У меня коммуникационный сбой с водостоками. Я их не понимаю.
— Трубу? Трубу я тебе объясню. Смотри, тут железо свернуто и спаяно, видишь, швы? Несколько секций, наклонный угол сверху и такой же снизу. Проще не бывает.
— А с чем его можно сопоставить? Ну сравнить там. По виду, или по функции, или по месту в жизни человека.
— С унитазом, — хмыкнул Шурка.
— Это было бы чересчур цинично, если б рукопись спустили в унитаз.
— Ты точно не заговариваешься, уверена?
— Уверена. А еще с чем?
— С пищеводом, прямой кишкой, ненасытной утробой.
— Ну не съели же ее? Рукопись, я имею в виду.
— Ты, девка, совсем плоха, — расстроился Шурка. — Еды-то сможешь донести? В достаточном для этого разуме, или как?
— Ладно, жди, к часу принесу. — Зося шла и в ритм шагу печально читала: «Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума, уж лучше труд и глад… Не то чтоб разумом моим я дорожил, не то, что с ним расстаться был не рад…»