— А что вы собираетесь делать теперь? — спрашивал комиссар Бо.
— Через месяц у нас начинаются гастроли в Вене. Мы собираемся лежать и плевать в потолок самых шикарных гостиниц Европы.
— В шикарных гостиницах Европы потолки очень высокие, — сказал комиссар, — не доплюнете.
Он еще походил за кулисами, поговорил с актерами и рабочими сцены и снова стал задавать вопросы Бо.
— А не было ли у нее любовной связи в Париже?
— Должен вас разочаровать. У нее просто не было для этого времени.
— О! Месье, для таких дел много времени и не требуется. Один взгляд, букет с запиской и — готово.
— Вы начитались Мопассана, — сказал Бо.
— Я читаю только газеты. Раздел криминальной хроники, — строго сказал комиссар.
— Вы думаете?.. С ней что-то случилось?
— Нет. Я думаю, мадам сейчас плывет на корабле в Америку.
— Какую Америку? — опешил Бо.
— Есть такая страна — Североамериканские Соединенные Штаты, — терпеливо растолковал комиссар.
— Что ей делать в Америке, если у нас гастроли?! — закричал Бо.
— Это уж вам лучше знать, — мягко заметил комиссар. — Я связался с пароходной компанией. Мадам еще три дня назад заказала билет в Америку. Корабль отчалил минут двадцать назад из Гавра.
— Но она бы могла нас предупредить?!
— Этот вопрос уже не входит в мою компетенцию, — сказал комиссар. — За сим разрешите откланяться и пожелать вам удачи. Мне, кстати, так и не удалось побывать на вашем спектакле.
Уитни отправилась в Америку!
Для Бо это был удар под дых. Это был конец, крах, отчаяние.
Теперь оставалось только с досадой перебирать прошлое, находить там собственные промашки, глупости, бестактности и жестокость.
Это он во всем виноват! Его зажигательная обвинительная речь в ресторане, которой он втайне гордился, была самой большой глупостью, нет, не глупостью — преступлением! Что он наделал?! Какой бес дергал его за язык?! Почему он решил, что вправе учить благородству и честности эту женщину? Ведь он поступил, как тот врач, к которому приходит больной и получает вместо помощи рассуждения о правильном образе жизни.
— Я жить хочу! Помогите! — просит больной.
— А не надо было много есть, пить и курить, — отвечает врач. — Сами виноваты.
Собственно, Бо сделал то же самое. Ведь Уитни просила его о помощи, а он, упиваясь собственным красноречием, начал поучать ее, стыдить, обвинять, показывая тем самым, что уж он-то — само воплощение чистоты и справедливости.
Гадко. Мерзко. Противно.
И самое страшное, что он поступил так с женщиной, которую любил! Это не она пыталась задушить любовь, а он. Он уничтожил любовь своими разглагольствованиями.
И ведь он же видел, что после того ужина в ресторане Уитни ходила сама не своя. Догадывался, что она плакала и училась. Но принимал это за внутренние борения, разбуженные его словами. А на самом деле она прощалась с ним. Прощалась навсегда.
Словно в каком-то сне встретил Бо Новый год. Встретил один, запершись в своем номере и накачиваясь вином, которое не приносило ни забвения, ни даже опьянения.
Потом труппа переехала в Вену. И это тоже прошло, как во сне.
Бо встречался с актерами, репетировал, следил за установкой декораций, ходил по улицам, но все это делал как будто не он. Как будто кто-то другой отделялся утром от спящего Бо и двигал ногами и руками, произносил слова, смотрел и даже думал.
Вслед Уитни была послана телеграмма. Собирается ли она вернуться? Надо ли театру вводить на ее роль другую актрису? Высылать ли ей гонорар в Америку или положить на счет в каком-то из указанных ею европейских банков. Телеграмму давал агент, поэтому она и была чисто деловой.
Но, конечно, ответ больше всего волновал Бо.
Ответ состоял из трех слов: «Нет. Да. Потом».
Это означало, что возвращаться Уитни не собирается, что театр должен ввести на ее роль другую актрису, а о гонораре она сообщит потом.
Ответ пришел уже из Америки. Значит, был он окончательным и бесповоротным.
Как ни странно, с этого дня Бо стал потихоньку приходить в себя. Полная ясность словно вернула ему силы. Он начал репетиции с другой актрисой, которая хоть и знала роль наизусть, но нуждалась в строгой режиссерской разработке. Бо даже ловил себя на том, что снова мог улыбаться, шутить, мог не пить целыми днями. Он с удовольствием путешествовал по Вене, бывал на приемах, в опере. Он даже начал размышлять над новой постановкой.
Вальс по-прежнему царствовал в Вене. Большие и маленькие оркестрики в ресторанах, кабачках, просто на улице играли вальсы. И люди не пробегали мимо, а останавливались послушать, кое-кто начинал танцевать.