Бо встал.
— Я пойду, — сказал он. — Боюсь, у меня ничего не получается.
— Да-да, — сказала Эльза. — Идите.
Она снова иронично улыбнулась и снова пустила облачко дыма.
— Простите меня, — сказал Бо. — Я, наверное, действительно не тот, за кого вы меня приняли.
— Да, — согласилась Эльза.
— Всего доброго.
— Прощайте.
Бо вышел в переднюю, надел пальто, погладил прибежавшую собаку и вышел на улицу.
Конечно, это было бегство. Позорное, жалкое бегство. Хорошо, что наступил вечер и прохожие не видели, как Бо краснеет до корней волос при одном воспоминании о сегодняшнем знакомстве.
Он слышал, конечно, о движении суфражисток, даже думал всегда, что поддерживает их борьбу за равные права с мужчинами. Нет, не только думал. Он, помнится, как-то подписывал их петицию. Все их требования казались ему вполне разумными и достойными.
Но теперь выходило, что именно против него было направлено это движение. Не лично против Бо, но против всего строя мыслей мужской половины человечества. И все разумные и достойные требования суфражисток становились вдруг неприемлемыми и абсурдными, когда дело касалось лично тебя.
«— А что, собственно, произошло? — думал Бо, как обычно, диалогически. — Почему я решил, что это мое, данное от рождения право, брать женщину под мышку и тащить, куда мне вздумается? Почему я знакомлюсь с ней, а не она со мной? Почему я приглашаю, а не она?
— Ну что ты говоришь! Это же дикость! Ты же сразу решил, что Эльза кокотка.
— Она не кокотка.
— Но тебе больше нравятся недоступные, правда? Ты ведь их уважаешь? Тебе нравится ухаживать, добиваться благосклонности, завоевывать.
— Да. Но это, честно говоря, ужасно. Наши отношения с женщинами строятся на какой-то заведомой лжи. На какой-то нечистой игре. Ведь и он и она знают, чем все закончится, но с упорством, достойным лучшего применения, выстраивают какие-то лабиринты, ткут тончайшие узоры, плетут сети в виде кружев… И все это называют — любовь. Сколько вздохов, стихов, цветочков, подарочков, томных взглядов и недомолвок!..
— Но ведь это красиво! Да, собственно, вся мировая литература строится на любовной интриге. Лучшие поэты, композиторы, писатели, художники…
— Лгут! Возводят женщину до степени божества, чтобы потом помыкать ею, как рабой. Но вдруг это божество говорит: постойте, я сама хочу выбрать того, кто мне нравится. И что тут начинается! В каких только грехах ее не обвинят!
— А ты? Не ты ли сейчас позорно бежишь именно от такой гордой и самостоятельной?
— Да. Больше скажу — как только Уитни попыталась быть самостоятельной, я тут же преподал ей урок послушания. Я — как все. Это страшно, но я должен в этом сознаться честно.
— Ну так вернись к Эльзе. Еще раз извинись и… хи-хи… отдайся.
— Слушай, ты хочешь со мной поссориться?
— А что я, собственно, такое сказал? Я только продолжил твои мысли.
— Но, Боже мой, думать и делать, к сожалению, не одно и то же!
— А может быть, к счастью?»
До открытия гастролей оставалась неделя.
Билеты были раскуплены на все спектакли. Ходили упорные слухи, что ожидается присутствие на премьере монархической семьи. Впрочем, в Лондоне тоже ходили об этом слухи, но никто так и не пришел.
Однако Бо это сейчас мало волновало, потому что он закончил репетиции с новой актрисой и с головой ушел в работу над новым спектаклем. Пока еще без актеров, Бо целыми днями просиживал в своем номере, обложившись книгами, записями, репродукциями, и что-то постоянно читал, рисовал и записывал. К нему допускался только агент, который раз в день делал доклад о текущих делах.
Об Эльзе Бо заставлял себя не думать, но из этого мало что получалось, потому что ставить он собирался историю о Жанне д’Арк. И невольно, изучая историю жизни французской героини, сравнивал ее с Эльзой.
Иногда он приглашал к себе Чака Боулта, чтобы просто поболтать и отвлечься от работы.
Чак был прекрасным собеседником. Вообще в его компании было весело и интересно. Он знал массу негритянских спиричуэлс и пел их приятным густым басом.
— Я хочу в Америку, Бо, — сказал он однажды. — Знаешь, Европа как-то расслабляет меня. Здесь я почти забыл о цвете своей кожи, о том, сколько невзгод нам пришлось пережить, о том, что мои черные братья и сестры в Америке по-прежнему считаются недочеловеками…
— Я не понимаю, Чак. Если тебе так хорошо здесь, то что же тебя тянет в Штаты? — спрашивал Бо, хотя понимал Чака прекрасно.