— Им этого достаточно. Но разве ты не можешь назвать другие причины для ненависти?
— Так. Понятно. Я белый, поэтому тебя надо лишить детей. Да?
— Нет, меня надо лишить тебя, — поправила Уитни.
— Неужели они всерьез думают, что это возможно? Неужели они думают, что ты поддашься?
Уитни молчала. Она налила себе кофе и молча маленькими глоточками пила его из большой кружки.
— Почему ты молчишь? — спросил Бо.
— Я очень устала.
— Ты не ответила на мой вопрос.
— Какой?
— Ты можешь поддаться?
— Не знаю, Бо. Я правда очень устала.
— Это не ответ! Я задаю простой вопрос. И хочу слышать такой же ответ.
— Нет ответа, — сказала Уитни.
Бо пристукнул ладонями по столу:
— Так! Это тоже ответ! Прекрасно! В таком случае тебе нечего волноваться по поводу исхода суда. Можешь сейчас же и вернуться к Солу. Я даже могу отвезти тебя и передать из рук в руки. Собирайся.
Уитни молчала. Потом она поставила чашку и поднялась.
Бо не стал больше ждать. Он вышел в переднюю и надел пальто.
— Я жду тебя внизу, — сказал он.
Уитни вышла почти следом за ним. Так же молча села в автомобиль и закрыла дверцу.
Бо тронул машину.
До дома Сола ехать было недалеко, но в это время на улицах был так много авто и конных экипажей, что машина Бо то и дело останавливалась.
У него с Уитни было время хоть что-то сказать друг другу. Но они не произнесли ни слова.
— Твои вещи я пришлю завтра, — сказал Бо.
— Спасибо, — сказала Уитни.
— Прощай.
— Прощай.
Бо развернул машину и поехал домой.
Никаких мыслей не было. Только ноющая боль в груди. Только боль и пустота. Он сейчас войдет в свою квартиру, снимет пальто и останется навсегда один.
Бо вошел в квартиру, снял пальто и… увидел пьесу, которую читал утром. Она лежала на самом видном месте, там, где оставил ее Бо, когда вернулась Уитни.
Первым его желанием было схватить брошюрку и зашвырнуть в самый дальний угол.
Но, прикоснувшись пальцами к шершавой, серенькой обложке, Бо как будто почувствовал тепло. Это было удивительно, фантастично, невозможно, но от пьесы исходило вполне осязаемое тепло и покой.
И Бо раскрыл ее и снова начал читать.
«— Отчего вы всегда ходите в черном?
— Это траур по моей жизни. Я несчастна.
— Отчего? Не понимаю… Вы здоровы, отец у вас хотя и небогатый, но с достатком. Мне живется гораздо тяжелее, чем вам. Я получаю всего 23 рубля в месяц, да еще вычитают с меня за эмеритуру, а все же я не ношу траура.
— Дело не в деньгах. И бедняк может быть счастлив.
— Это в теории, а на практике выходит так: я, да мать, да две сестры и братишка, а жалованье всего 23 рубля.
Вот тут и вертись.
— Скоро начнется спектакль…»
Это была «Чайка» русского писателя Чехова.
От станции Джон решил пойти пешком. Не потому, что его замучили ностальгические воспоминания и он хотел насытиться видом родных мест. Поля и перелески, дороги и плантации были сейчас вовсе не пригодны для такого занятия. Зима даже в этих краях делает свое мертвое дело. Низкое небо серыми тучами давит на пожелтевшую землю, ветер пронизывает холодом, шуршит высохшими травами.
Нет, у Джона была совсем другая причина. Он боялся появляться в доме матери. Это был какой-то неосознанный страх. Страх перед тем, что он мог там увидеть. Поэтому и оттягивал встречу.
Вспомни, читатель, как радостное ожидание встречи с добрыми друзьями, или с любимым человеком, или даже с родными местами бывает вдруг омрачено каким-то неясным, тянущим предчувствием беды. Ничего, казалось бы, ее не предвещает, по логике вещей ее не может быть, не должно. Начинаешь все приписывать собственной мнительности, даже посмеиваться над собой, но предчувствие отступает только на миг, чтобы снова вернуться желанием бросить все и никуда не идти, не ехать, ни с кем не встречаться. Но ты все-таки едешь, идешь и встречаешься, и тут оказывается чаще всего, что предчувствие тебя не обмануло, тебя обманула логика.
Джон тоже высмеивал свою собственную мнительность, перебирал в голове возможные неприятности, не находил ничего неисправимого, успокаивал себя этим, но тоска не отступала.
Да, он предполагал, что будут неприятные разговоры, выяснение отношений, что будет, возможно, даже крупный скандал, что может произойти и что-то посерьезнее, пострашнее, но предчувствие говорило о каких-то других опасностях, которых Джон не мог угадать.
С ним был только дорожный баул, который он, войдя в орешник и выломав палку, повесил на нее и устроил на плече. Не потому что баул был так уж тяжел, а просто ему нравилось уподобиться старинному путнику, в этом была какая-то игра, тоже отвлекающая от тревоги.