Пьеса в театре была принята далеко не восторженно. Актеры сомневались, интересно ли будет зрителям смотреть, а им, актерам, играть эту простую историю без сильных трагических поворотов, без динамики и без американских реалий. Бо злился, спорил, высмеивал вкусы актеров, доказывал и убеждал. Больше всего ему было обидно, что даже Чак оставался к пьесе равнодушным. Иногда Бо впадал в уныние, потому что чувствовал, что актеры не пойдут за ним. Актеры предлагали очень сильно сократить пьесу, оставить только историю любви и самоубийства, тогда еще, может быть, будет хоть кому-то интересно.
Он понимал — все дело в том, что актеры, узнав вкус победы, были настроены сейчас по-боевому. Им хотелось пьесу с острыми политическими высказываниями, с декларациями о равенстве, пьесу-скандал, а он предлагал им какую-то милую, но вполне мирную историю. Так спортсмен, сумевший удивить окружающих, пытается повторить свое достижение, не понимая, что этим, во-первых, никого уже не удивишь, а во-вторых, это путь бесперспективный.
Бо еще и еще раз читал пьесу, рассказывал о всех персонажах, о каждом событии, раскрывал смысл фраз и поступков героев. Но встречал только равнодушие или, в лучшем случае, снисходительное понимание.
Уитни в театре не появлялась, хотя и не сообщала, что уволилась.
На следующий день он отправил ей вещи, после чего позвонил ее муж и сказал, что вещи прибыли, поблагодарил. Бо дал отбой своему адвокату, так как теперь не было предмета для судебного разбирательства. И сразу принялся за репетиции. Конечно, они были для него еще и спасением, отвлекали от грустных мыслей, от забот и тревог. Но оказалось, что забот и тревог репетиции несут с собой еще больше.
«Что же здесь не так? — думал Бо. — Свалить все на нечуткость актеров, на их безвкусие и ограниченность — большой соблазн. Но у меня нет других актеров, я должен работать с этими. И я должен добиться, чтобы они мне поверили, чтобы они загорелись, увлеклись, влюбились.
— Они уже увлечены и влюблены, — отвечал он сам себе. — Только совсем в другое. Ведь актеры так увлекаются! А ты хочешь уверить их, что они зря рисковали собой, когда нарочно вызывали скандал, когда доказывали всему миру, что они люди, что они гордые. Ведь ты же сам влюбил их в эту идею. А теперь — нате вам! — возьмем русскую историю и будем копаться в мелочах? Потому что это и есть истинное искусство? Нет, они жаждут борьбы!
— Борьба, борьба! Да русская пьеса полна борьбы! И за человеческое достоинство, и за справедливость, и даже за равенство!
— Но это русская история, пойми! «Что он Гекубе, что ему Гекуба?» Так, кажется, у Шекспира. Им нет дела до русских, у них полно своих забот.
— Значит, они ограниченные люди, значит, боли других для них ничего не значат!
— Только без пафоса. У них хватает своих болей. О них и собираются они говорить.
— Но здесь же обо всех! Не только о русских! Это общемировые проблемы!
— Очень туманно. Как-то неубедительно. Да ты и сам с трудом продираешься через все эти русские имена, названия…
— Так все дело в именах?
— Может быть…»
И на следующий день Бо отправил в Россию телеграмму:
«Уважаемый мистер Чехов. Обратиться к Вам меня подвигнуло то обстоятельство, что я являюсь искренним Вашим поклонником. Ваша пьеса «Чайка» — величайшее произведение драматического искусства. Наш театр в Нью-Йорке принял ее к постановке, о чем Вас уже известили. К сожалению, у меня нет возможности лично обсудить с Вами все вопросы относительно Вашего произведения, но при первом же удобном случае я не премину побывать в России и встретиться с Вами, если Вы того пожелаете. Теперь же обращаюсь к Вам с огромной просьбой позволить мне изменить русские имена в «Чайке» на английские и американские. Понимаю всю чудовищность этой просьбы. Не посчитайте меня невеждой, я с большим уважением отношусь к авторскому праву, но обстоятельства таковы, что это изменение даст жизнь пьесе в Америке. Подробнее я изложу причины столь экстравагантного предложения в письме, которое отправляю Вам следом. С огромным уважением и почитанием к Вам…»
Не дожидаясь ответа из России, Бо на следующий же день предложил актерам заменить русские имена и названия на более близкие и им, и ему.
Действие из небольшой русской усадьбы перенеслось на небольшое американское ранчо. Москва стала Лос-Анджелесом, рубли превратились в доллары, Ирина Николаевна Аркадина поменяла имя на Ирэн Арчин, Маша на Мэри, словом, все стало выговариваться легче и проще. Только Дорн остался Дорном.
И актеры, перестав запинаться на непривычных словах, вдруг стали читать пьесу как бы другими глазами. Оказалось вдруг, что история эта вовсе не русская, даже удивительно было, что написал ее кто-то в далекой стране, — это была настоящая американская история. Грустная и смешная, трагическая, безысходная, светлая, лиричная…