— Нет, — ответил тот. — Ты без меня пропадешь.
И Джону пришлось согласиться, что это отчасти верно.
Когда раб становится человеком
— Вот, полюбуйтесь, — сказал Бо полицейскому комиссару, который пришел в студию, чтобы во всем разобраться на месте.
Небольшое помещение с весьма скромной мебелью — несколько стульев и два стола — было превращено неизвестными вандалами в сущий хлев. Видно, негодяям пришлось здорово потрудиться, чтобы нагадить здесь так масштабно. Сюда завезли горы вонючего мусора, конского навоза, какой-то рухляди, стены были расписаны всякими гадостями, лампы все до одной побиты, окна выбиты вместе с рамами.
— Эта студия принадлежит вам лично? — спросил комиссар.
— Да. Я купил это помещение совсем недавно.
— А чем вы здесь занимаетесь?
— Я театральный режиссер. У меня небольшая труппа актеров, здесь мы репетируем…
— Репетируем? — не понял комиссар.
— Ну, прежде чем показать спектакль, надо выучить роли, мизансцены…
— Мизансцены? — опять не понял комиссар.
— Ну да. Это значит — кто откуда выходит и где стоит, если совсем просто, — терпеливо пояснял Бо. — Мы как раз репетировали Шекспира. Это английский драматург.
— Драматург?
— Человек, который пишет пьесы.
— Я бы на твоем месте не ухмылялся, — сказал вдруг комиссар. — Слишком умный, да?
Бо весь подобрался.
— Да, я слишком умный и горжусь этим, — сказал он ледяным голосом. — А ты не забыл, зачем я тебя сюда позвал?
На этот раз комиссар смерил Бо холодным взглядом.
Ответить ему было нечего, он поковырял палкой одну из куч, что-то подобрал с пола и гордо удалился.
— Если мне вздумается совершить преступление, — сказал ему вслед Бо, — хорошо бы тебя заставили его расследовать.
Комиссар, уже дошедший до двери, вдруг остановился.
Это был низкорослый крепыш с квадратной челюстью, которая все время двигалась, так как комиссар постоянно жевал табак. Так вот, он выплюнул этот табак прямо на пол и сказал:
— Скажи спасибо, что тебе еще башку не проломили.
— Тебе сказать спасибо? — спросил Бо.
Комиссар напряг весь свой небольшой интеллект и выдал следующую сентенцию:
— С черномазыми поведешься, горя не оберешься.
— Ты не забыл, что я налогоплательщик и ты живешь на мой счет? — спокойно спросил Бо. — Если же ты об этом забыл, я постараюсь тебе напомнить. И сделаю это очень громко. А теперь пошел вон.
Бо двинулся на комиссара, и тот поспешно ретировался.
Бо и так знал, из-за чего был устроен разгром его студии. Не проходило дня, чтобы какой-нибудь ублюдок не разбил стекло, не написал на двери угрозу, не закричал бы что-нибудь похабное. Приходили какие-то благообразные старушки и, представившись руководителями общины этого района, требовали убраться вместе с неграми куда-нибудь в другое место. Когда Бо заявлял, что ему и здесь хорошо, старушки вдруг переставали быть благообразными, безобразно краснели от возмущения, устраивали истерики и даже замахивались своими зонтиками. Потом посыпались подметные письма. Здесь уже были настоящие угрозы — убить, повесить, сжечь… Бо обратился в полицию, но там сказали, что, скорее всего, это дурят мальчишки и не стоит обращать на это внимания. Потом случилась драка. Четверо ражих подвыпивших парней ворвались в помещение студии, избили вахтера, но выскочившие на крик артисты и рабочие сцены живо навешали им оплеух и вытолкали на улицу.
И вот теперь это…
Бо понимал, что сегодняшний разгром — только цветочки. Студия была беззащитна. Полиция совершенно откровенно умывала руки.
И вообще Бо чувствовал себя так, словно это он нарушитель закона. Все его влиятельные друзья, как только узнавали, в чем дело, под разными предлогами отказывали в помощи, по-дружески советуя бросить это безнадежное дело.
Бо пытался стыдить их, напоминал о Конституции, об идеалах Гражданской войны, о христианстве, наконец. С ним соглашались, но, разводя руками, говорили:
— Мы-то это понимаем, мы не расисты, но общество еще не готово. Против общества идти бессмысленно.
Бо обращался в мэрию, но и там его выслушали только из уважения к его славе. Никаких результатов этот поход не дал.
— Леди и джентльмены, — сказал Бо, собрав всех актеров и работников студии. — Видит Бог, мы собираемся здесь, чтобы сделать театр. Мы не солдаты, не ковбои, мы обыкновенные артисты и театральные работники. Мне очень стыдно за тех людей, которым наша работа встала поперек горла. Мне стыдно, потому что у меня тот же цвет кожи, что и у них. Но на этом наше сходство кончается. В остальном они — мои враги. Враги! Это не для красного словца. С нами хотят воевать. Нас хотят уничтожить. И поэтому я должен сказать вам всем — я люблю и уважаю каждого из вас. Мое мнение не переменится, если кто-то, даже все вы скажете — кончай, Бо, мы не хотим воевать. Я пойму вас. Я ни в чем не стану вас винить. Воевать должны солдаты. Поэтому, если кто-то хочет уйти, я пожму ему руку и скажу — большое спасибо, друг, мне здорово было работать с тобой, но давай дождемся лучших времен и лучших нравов. Я не выброшу из своего сердца никого. И в любой момент приму ушедшего обратно. У многих из вас есть родные, близкие, семьи, дети… Возможно, это и есть самое дорогое на свете… А жить ради театра — скорее всего безумие.