О чем они говорили?
О разном: о своих детях, о поездах, о надвигающемся двадцатом веке, о политике даже. Но говорили они в самом деле о другом — друг о друге.
Нет, Скарлетт была уже, конечно, не девочкой, она не верила всерьез в любовь с первого взгляда, она подробно и досконально перебрала в памяти все, что было связано с Билтмором, и поняла-таки истоки этой своей тяги к нему.
Билтмор чем-то неуловимо напоминал Ретта.
Было что-то порочное в его лице, что закрывало от посторонних глаз его ранимое сердце. Была парадоксальная манера говорить. Был вдруг застывающий тяжелый взгляд из-под насупленных бровей. И улыбка. Это была улыбка Ретта. Всегда чуть насмешливая, скуповатая, мужская.
Скарлетт сразу согласилась пойти с Билтмором на следующий день в ресторан, где хороший его друг будет праздновать свое шестидесятилетие.
— Мне кажется, там будут люди, которые смогут помочь вам, — сказал Билтмор.
Но даже если бы он этого не сказал, Скарлетт все равно согласилась бы.
И они пошли в ресторан. И там он действительно познакомил ее кое с кем. Но на следующий день они отправились в синематограф, а потом на прогулку…
Да, это было какое-то наваждение. Она вовремя это поняла. В тот самый момент, когда еще можно было вот так сесть на поезд и исчезнуть. Потому что позже у нее не хватило бы на это сил. Позже никакая вообще сила не оторвала бы ее от Тима.
«Я успокоюсь, я отойду, я чуть-чуть приду в себя, — говорила она себе, — и напишу ему письмо. А может быть, не напишу. Он поймет все и так. Да, наверное, ничего больше не надо. Только останется чувство благодарности за эти волшебные дни, которые вернули мне молодость».
Двадцатый век
В Италию Джон приехал в самый канун Рождества.
А Рождество в Италии, и особенно в Риме, — это праздник всем праздникам. Насколько уж религиозна Америка, но и ей в этом смысле далеко до Италии.
Улицы, дома, магазинчики, повозки, тумбы, заборы, даже тротуары были убраны и украшены так, словно целый год люди только этим и занимались. Цветы, гирлянды, статуи Девы Марии и маленького Иисуса были повсюду. Даже на пустынной деревенской дороге, по которой Джона от станции везла коляска, запряженная белой лошадкой, стояли тончайшей работы фарфоровые статуэтки с непременными лампадками или свечечками, с цветами у подножья.
И сразу на Джона снизошло умиротворение. Он перестал думать о Нью-Йорке, о газете, Найте и Эйприл, он успокоился и не злился больше на мать, жалел теперь, что толком не попрощался с ней. Он смотрел в чистое и глубокое небо, вдыхал прохладный, пахнущий травами и ладаном воздух, и мысли его были только о великом, несуетном. Он думал о том, что по этой земле ходили когда-то святой Петр, Леонардо да Винчи, Данте, Вивальди… Любая страна гордилась бы даже одним из них, а здесь родились десятки, сотни гениев…
Он думал о том, что наверняка у Америки еще все впереди, ведь его родина так молода…
Он думал и о Боге.
В каюте корабля лежала Библия, и он вдруг начал читать ее. Скучное поначалу чтение все больше захватывало его, сначала просто как красивая легенда, потом как первоисточник всего, что создало на земле искусство, а потом могучая Божественная мудрость, данная человеку, захватила его своей бесконечной, неземной, небесной силой.
Как это сложилось, что он именно Библию читал в дороге и оказался здесь в канун Рождества, в стране, где торжествовало христианство…
До Калабрии Джон добрался быстро, хотя все, что попадалось ему на пути, было достойно самого длительного и пристального знакомства.
Край это показался Джону прекрасным по-своему. Здесь было очень тепло, днем даже приходилось снимать пиджак. Пальмы, туя, кипарисы, длинные свечи тополей — все было зеленым.
Местечко, где жила Мария, было небольшим. Оно раскинулось на северном склоне холма, южная часть была отдана виноградникам.
В маленькой гостинице, где поселился Джон, его приняли очень радушно. Портье немного говорил по-английски, потому что плавал когда-то моряком на торговом флоте и выучил язык в портах.
— Нет, сэр, сейчас вам не надо идти, — сказал он Джону, который расспросил его о семье Джованни. — Сейчас поздно. Уже все легли спать.
— Только восемь часов вечера, — удивился Джон.
— Люди здесь ложатся рано, рано встают. Вам лучше всего прийти к Джованни днем, часов в десять. У него будет свободное время.
Джон оставил вещи в гостинице и пошел побродить по городу. Действительно, на улицах народу почти не было. Несколько человек сидели в кабачке, попивая красное вино, один старик сидел на стуле возле собственного дома и читал газету. На площади перед костелом стоял господин в белом костюме и, задрав голову, смотрел на золоченый крест.