— Нет, это не интересно, — сказал господин по-английски самому себе.
Он повернулся к Джону и спросил что-то по-итальянски.
— Извините, я не знаю языка, — ответил Джон.
— Ну, какой-то же вы знаете, — ничуть не удивился джентльмен. — Я спросил: как вам кажется, а что, если эту церковь немного наклонить?
— Наклонить? Зачем?
— Ну, вроде Пизанской башни! — ответил джентльмен, раздраженный непонятливостью Джона.
— Не стоит, — сказал Джон.
— Вот и я подумал — неинтересно.
— Вы художник? — спросил Джон.
— С чего вы взяли? — еще более раздраженно спросил джентльмен.
Джон пожал плечами.
— Ну угадали, — проворчал тот. — А вы инженер?
— Нет.
— Не может быть. Я никогда не ошибаюсь. Вы инженер, только скрываете это.
— Я не инженер, я репортер.
— Я так и знал. Я подумал сразу — репортер, но специально сказал инженер, чтобы позлить вас. Ладно, не обижайтесь. Бьерн Люрваль, — добавил он без перехода.
— Джон Батлер.
— Австралиец?
— Американец.
— Это сразу видно. Все американцы похожи друг на друга. Знаете, здесь скучно отдыхать. Я вам советую уезжать отсюда завтра же.
— Но я приехал не отдыхать, — сказал Джон.
— И правильно. Впрочем, работать здесь еще хуже, чем отдыхать. Вы остановились в гостинице?
— Да.
— Я сразу же так и подумал. Я вижу человека насквозь. Вам не страшно, что я узнаю кое-какие ваши тайны?
— Нет, не страшно, — улыбнулся Джон.
— Ну-ну, потом чур не обижаться.
— Знаете, я хочу спать. Или нет, лучше мы с вами пойдем и выпьем вина.
— Но сейчас пост. Это не положено, — сказал Джон.
— Нет, я видел, что вино продают.
— Наверное, я о себе говорю.
— А! Вы верующий, да? Я — атеист. Тогда идемте спать.
— Спасибо за приглашение, — сострил Джон, — но я еще немного погуляю.
— Прекрасная идея. Я — с вами.
Бьерн Люрваль оказался французом, мать которого была англичанкой, а отец шведом. Женился он в Италии и горит желанием жить в Берлине. Всеми европейскими языками Бьерн владел в совершенстве, потому что за свои сорок четыре года ухитрился пожить везде. В самом деле он не художник в обыкновенном смысле слова. Он — сценограф. Попросту говоря, пишет декорации для театральных постановок. Работал в Ла Скала, Гранд Опера, Шведском Королевском театре, Ковент-Гарден, Московском Общедоступном театре…
Все бросил. Театр умирает. Духота, застой, рутина.
— И чем вы занимаетесь сейчас? — спросил Джон.
— Ищу себя, — ответил Бьерн, словно речь шла о поиске грибов. — Брожу по свету, смотрю и думаю. Замечательное занятие.
— Наверное, — согласился Джон.
— Только не надо лгать. Вы молоды и не можете так думать.
— Но я так думаю, — сказал Джон. Он почему-то не обижался на Бьерна.
Они прошлись по городу вдоль и поперек, пока совсем не стемнело. Вернулись в гостиницу, но и здесь Бьерн не хотел оставлять Джона. Да и Джону почему-то не хотелось разлучаться с этим милым и шумным человеком. Бьерн пригласил Джона к себе в номер и сказал:
— Вы не верите, что я художник. А я вот возьму и докажу вам сейчас, что это правда.
— Нет, почему же, я верю…
— Значит, вы не хотите посмотреть мои работы?
— С удовольствием.
Бьерн достал небольшую твердую папку и положил перед Джоном.
— Любуйтесь, отличные работы, — без ложной скромности заявил он.
Джон раскрыл папку, и на какую-то секунду ему показалось, что он сошел с ума.
Сверху лежал графический эскиз. Видно, Бьерн делал какие-то наброски сразу к нескольким работам, поэтому лист был причудливо разбит на множество окошек. А в них — Джон глазам своим не верил — видения Джона во время голодного обморока в «Богеме».
— Что, вам это нравится? — удивился Берн.
— Откуда вы это знаете? То есть я хочу спросить, как вам пришло в голову это написать?
— Нет, вам что, действительно понравилось?! Ну, знаете! — развел руками Бьерн. — Вы первый, кто не пролистнул этот набросок. Вы первый, кто догадался, что он — самое лучшее, что у меня есть. Как вы сказали, вас зовут?
— Джон Батлер.
— Да-да, я помню.
— Понимаете, в чем дело, — сказал Джон, — когда я работал официантом в ресторане, со мной произошел голодный обморок…
— У официанта голодный обморок? Ну-ну, — иронично заметил Бьерн. — Продолжайте.
— И вот я очнулся и увидел такую же мозаику, только в цвете… Да, вот и глаз, вот кусок коридора, вот осколки разбитого стекла…