Бабушка молилась, перебирая пальцами четки, а папа терпеливо молчал. Только когда приплыли к церкви Святого Иеремии, провал дела стал очевиден.
– Ну вот! – сказал папа. – Мы опоздали на поезд.
Мама смутилась, понимая свою вину, и ответила расстроенным голосом:
– Извини, Аслан[1]! Это из-за меня! Если бы я знала…
Вторая гондола, следовавшая прямо за нами, причалила позади нас на пристани у железнодорожного вокзала Санта-Лучия. Нам, казалось, только оставалось повернуть назад и смиренно вернуться в отель. У папы был такой расстроенный вид, что никто не посмел сказать ему ни слова в утешение. Однако мама посоветовала сходить в кассу, чтобы получить для большей уверенности справку. Он отправился туда нехотя. И три минуты спустя вернулся воодушевленным. К счастью, в те годы поезда в Италии редко отправлялись вовремя. Наш даже не был окончательно сформирован. Однако времени осталось только на то, чтобы добраться до него бегом. Мы взяли багаж и кинулись, подхватив стонавшую и прихрамывавшую бабушку, к перрону, где состав еще стоял в ожидании локомотива. Когда вся наша семья упала на сиденья купе, мне показалось что мы только что чудом спаслись от последнего преследования большевиков.
Переведя дух, мама сказала без упрека в голосе:
– Как всегда, Аслан, ты волновался напрасно и из-за этого не увидел Венеции!
– Да нет, увидел, – возразил папа. – И даже лучше, чем вы, может быть!.. Только я люблю точность, пунктуальность!…
– Лучше было бы, если бы ты иногда о них забывал! – заметила мама, слегка улыбнувшись.
Однако настаивать не стала. Она одержала маленькую победу. Когда поезд тронулся, она медленно, серьезно перекрестилась. Все последовали ее примеру, кроме бабушки, которая от усталости уснула.
Минуту спустя мама сказала как бы для себя самой:
– Нужно будет еще раз приехать в Венецию!
– Обещаю тебя, Лидия! – ответил папа, смутившись.
Он неожиданно стал похож не на главу солидной семьи, а на провинившегося ученика. Я с восхищением наблюдал за изменением соотношения сил между двумя покровительствовавшими и заботившимися обо мне лагерями. Одним – нежным и внимательным, другим – обладавшим силой и авторитетом.
II. Пропавшая душа
Играя с детьми эмигрантов на борту парохода «Афон», который перевозил нас из Новороссийска по водам Босфора, я подружился с Никитой Воеводовым. Однако как только высадились в Константинополе, наши семьи расстались. Каждая выбрала свой собственный маршрут, свою собственную судьбу. По прибытии во Францию после короткого венецианского приключения, я не знал ничего о том, где остановились Воеводовы. Хотя должен признать, что мой переезд за границу был таким неожиданным, а первые месяцы в Париже такими захватывающими, что я и не думал о судьбе моего товарища по эмиграции. Встреча с французским лицеем, французскими мальчиками, французскими книгами настолько вскружила мне голову, что мне было все равно, где жил Никита: в Италии, в Германии, в Чехословакии или в Китае. И только три года спустя, после долгих скитаний, когда наша семья наконец остановилась – сначала в меблированном отеле «Отей», а затем в скромной квартире на авеню Сент-Фуа в Нейи-сюр-Сен, – я получил известие о нем.
Однажды вечером во время ужина, который ежедневно собирал нас всех семерых за столом, папа рассказал, что Воеводовы, пожив в Марселе и Лионе, обосновались недавно в Париже. Он не решался сказать нам об этом раньше, чтобы, как говорил он, не злословить. А сегодня был уверен в потрясающем факте. За несколько лет Георгию Воеводову, отцу Никиты, удалось собрать целое состояние. В то время как в среде русских эмигрантов потомственные князья работали шоферами такси или рабочими на заводе Рено, а их почтенные супруги – гардеробщицами в кабаре или надомными портнихами, парень так хорошо развернулся, что неудачливые соотечественники смотрели на него со смесью зависти и презрения. Он, бывший в Москве простым уполномоченным банка, сумел во Франции под предлогом защиты его комитентов, загнанных в России в тупик, сколотить большие деньги. Эта удача на грани мошенничества возмущала папу. Обычно очень сдержанный в своих суждениях о других эмигрантах, он не стеснялся называть при нас Георгия Воеводова «фальшивомонетчиком» и «хапугой». При каждом этом унизительном эпитете мама болезненно вздрагивала, она не любила, чтобы в присутствии детей перетряхивали «грязное белье взрослых». По правде говоря, обвинения, которые бросал папа, меня нисколько не трогали. Из его оскорбительных слов я запомнил только то, что Никита сейчас в Париже и что я, может быть, после долгой разлуки вновь увижу его! Как же можно было, спрашивал я себя, так долго без него обходиться? В то время, как мне уже представлялись наши будущие встречи, мама, м-ль Гортензия Буало, брат и сестра, казалось, с большим интересом следили за разоблачением махинаций Георгия Воеводова.
Из уважения к моей гувернантке разговор велся на французском, время от времени родители переходили между собой на русский. Верная своему долгу м-ль Буало иногда поправляла синтаксическую или лексическую ошибку. Она жила под одной крышей с нами, не теряя надежды найти место учительницы в состоятельной семье, которая могла бы обеспечить ей регулярное жалованье, что для нас теперь было не по средствам. В качестве платы за жилье и стол она изредка давала мне уроки орфографии и счета, в которых я совершенно не нуждался, так как легко справлялся с учебой в лицее Пастера. В то время, как она старательно исправляла русский акцент и неправильные обороты речи родителей, брат забавлялся тем, что разжигал злопыхательство папы против «этого плута Воеводова». Считая, что Александр переходит границы, Ольга заметила ему, что Воеводовы не были, может быть, «столь плохими», как это говорилось, так как, судя по верным источникам, они субсидировали в прошлом году в Марселе балетный спектакль в пользу «нуждающихся эмигрантов». Скептик Александр возразил, что подобного рода благотворительность имела обратную сторону и что собранные су вместо того, чтобы пойти «нуждающимся эмигрантам», осели в карманах «щедрых организаторов». При этих словах в глазах Ольги мелькнул презрительный огонек:
– Однако в тот вечер, – воскликнула она, – Анна Далматова имела в «Щелкунчике» такой успех, что сразу была приглашена на гастроли в США!
Вместо ответа Александр постучал двумя пальцами по подбородку. На беспрестанные подтрунивания моего брата Ольга чаще всего демонстративно отвечала презрением профессионалки, которой возражал профан. Она очень ревниво относилась к вопросам карьеры в царстве пуантов и антраша. Закончив к пятнадцати годам курсы классического танца в Москве и поучившись с семнадцати лет у Анны Далматовой в Париже, она теперь вот уже как три месяца имела ангажемент в маленькой труппе, выступающей в антракте на сцене большого кинотеатра на Бульварах – в «Атене Палас». Танцевавшая в кордебалете, она страдала от того, что ее хореографическая карьера все еще не состоялась. Родители, аплодировавшие ей во многих спектаклях сезона, тоже сожалели о ее столь скромном амплуа. Но она приносила домой немного денег, и этот – даже скромный – вклад в семейный бюджет оправдывал то, что она продолжала свой путь без славы.
В действительности мы ощутили свою бедность в Париже только после периода проб и неудач. По прибытии во Францию родители не сомневались, что их изгнание будет кратковременным, что в ближайшие месяцы добровольные белогвардейские войска, которые тайно поддерживали французы и англичане, разобьют большевиков и восстановят порядок и законность в России. В ожидании этого несомненного возвращения на родину они беспечно продали несколько драгоценных вещей, сбереженных во время бегства в подкладках одежды и в каблуках обуви. Совершенно счастливые от обретенных вновь достатка и покоя они разбрасывались налево и направо деньгами, выходили каждый вечер гулять с такими же расточительными, как и они, эмигрантами и поздно возвращались. Иногда сквозь сон я слышал через дверь их сдержанный смех. А утром, когда входил в комнату, заставал маму лежащей в постели – красивую, разнеженную, улыбающуюся. Она – нежно пахнущая духами – целовала меня и дарила разные вещицы – трофеи ее веселых ночей. Я и сейчас еще помню тряпочных кукол, дудочки из тростника, шляпки из гофрированной бумаги, серпантин, маски, отделанные кружевом, лежавшие у изголовья ее кровати. Я представляю, как она пьет шампанское, бросает в толпу конфетти, танцует с папой под звуки легкой музыки. Однако очень быстро надежда на политический переворот в России растаяла, побежденная сомнениями, ностальгией и нуждой. В порыве патриотической веры в «ангела-хранителя» эмигрантов, как говорила мама, папа вложил те немногие деньги, которые остались от распродажи наших «военных сокровищ», в одно кинематографическое предприятие, основанное соотечественниками. Скромные сбережения, оставленные на последний случай, проглотил провалившийся немой фильм, который финансировали эмигранты. Он назывался «Ради женской улыбки». Я не присутствовал на показе этой ленты, сюжет которой был, по мнению родителей, мне не по возрасту. Я лишь полистал альбом с фотографиями, сделанными во время студийных съемок. Папа никогда не оправился от этого фиаско, из-за которого мы, как говорила мама, «сели на мель». Она упрекала его за это с бессознательной жестокостью. И в тот вечер вновь, раздраженная спорами по поводу Георгия Воеводова, бросила как бы невзначай:
1
Кавказское имя моего отца, который был родом из Армавира, города, находившегося на Северном Кавказе.