Джон Френч
СЫН СЕКА
РАССКАЗ
Я обожаю произведения Джона Френча. Нет, правда же, в них всегда присутствует мрачная поэтичность, и он очень уверенно управляется со зловещими темами, поднимаемыми в сеттинге Warhammer 40,000, демонстрируя отличную способность смотреть в суть вещей. Меня крайне обрадовало его согласие написать историю для этой антологии; как и в случае с Робом, для Джона это первый визит в Миры Саббат (да, теперь он тоже получит клубный галстук).
Я знал, о чем собирается писать Джон, но, получив его рассказ, понял, что просто обязан поместить его сразу после«Кто знает?», поскольку две эти истории весьма близки по теме.
I
«Сыновья и дочери наши,
По красной реке уплывшие,
Когда же они вернутся?
Когда они вновь запоют?»
Я услышу его голос.
Осознание этого изменяет меня. Многие смерти, многие двери ждут наших душ, и я пройду через каждую из них — сияя радостью, черпая силы в том, что он уже даровал мне. А теперь я услышу его голос, который заглушит меня. Моего собственного голоса не станет. Я вновь приду в этот мир, и стану сыном во второй раз.
Я жду, как ждал уже много мер времени. Чаши с маслами семь раз выгорели досуха с тех пор, как я вошел в это преддверие. Их пламя источает сладкий дым — дым Сартузы, взятый с улиц города, только привыкающего к тишине. Первые кувшины с маслом, добытым в ямах переработки, всегда приносят ему, чтобы он мог вдохнуть запах миров, ввергнутых в безмолвие его сынами. То, что жидкость в чашах горит сейчас, для меня, это истинная честь.
Молчание Сартузы было произведением искусства. Пламя, сейчас наполняющее чаши, отбрасывает дрожащие тени на стены преддверия, и каждый из его красно-золотых язычков — дитя огня, зажженного нами на том благословленном мире. Мы забрали голоса города, один за другим, разрез за разрезом, выстрел за выстрелом, пока бурные алые потоки не заструились из дверей, а улицы не превратились в багряные отражения погребального костра. Люди Сартузы сражались — о, как они сражались! Пули и вспышки рычали на нас из окон, из окопов, обложенных мешками с песком, из ям, вырытых снарядами в земле. Многие из нас погибли, многие обратились немым мясом, всем, что остается от жизни, лишенной голоса. Сейчас я представляю их себе — сваленные в кучу тела, сделавшиеся красными и влажными. Теперь их голоса слились в один, и они больше не слышат лжи собственных сердец, лжи, утверждающей, что жизнь — нечто большее, чем мимолетные мгновения, нарезанные пульсом на секунды. Впрочем, мы шли вперед, и нераскаявшиеся пытались держаться, отбрасывать нас, не кричать в отчаянии, даже когда дым заволок небеса, а горизонт объяло пламя. Незнание не означает абсолютной слабости, и они бились, пока не осталось лишь одно кольцо обороны, вокруг статуи их бога.
Все звуки сгорели в погребальном костре, и мы стояли, окруженные великолепием сотворенного нами, под дождем, чёрным от пепла. Мы смотрели на тех немногих, кто ещё сопротивлялся, а вода бежала по нашим клинкам и вытекала из дул наших ружей. Встречая наши взгляды, они что-то кричали, словно ярость могла изгнать обреченность. Какая отвага, какая глухота звучала в этом. Лица каждого из них превратились в кожаные маски, размалеванные пылью и сажей, а глаза стали окнами, широко распахнутыми в страх.
Всех, кроме одного.
Один из них стоял прямо, по-прежнему сжимая меч и не опуская головы. Они называют таких созданий «героями». Непреклонный воин призывал нас прийти и встретить смерть от его руки, проклинал нас словами, лишенными смысла, говорил о броне презрения и щите души. Так или иначе, эти речи ничем ему не помогли. Его путь закончился там, пред лицом их безразличного бога. Он умер от моей руки и, хоть и не заслуживает этого, но пока что я помню о нем. Из-за него я здесь; его смерть привела меня сюда. Огни мира, который он не смог спасти, коснулись моих глаз и даровали мне такую честь. Тот, Чей Голос Заглушает Все Иные, спросит меня об этом мертвеце, ибо я покончил с ним и услышал последние слова, произнесенные им сквозь стиснутые зубы.
Я — единственный, кто знает его.
II
Он родился в мире, пожиравшем свой приплод. Дымовые трубы там возносились к небесам, обрываясь на полпути, и смог, изрыгаемый ими, соединял покрытую сажей землю с безрадостными серыми облаками. Грохот молотов был музыкой его родины; огромные безыскусные железные болванки, листы матированной пластали, яркие пластинки окисного золота — всё это рождалось под ударами мужчин и женщин, слишком старых, чтобы ходить по улицам, и детей, слишком маленьких, чтобы держать оружие. Стиснутые, словно пчелы в улье, в узких пространствах мастерских на окраинах кузней, они дышали воздухом, насыщенным углем и минеральной пылью.
Он был одним из них, одним из детей бесцветного мира — с глазами, вечно прищуренными в тусклом свете кузни, с кожей, посеревшей от пыли, и розовыми блестящими ладонями, обваренными жаром печей. Своих родителей мальчик не знал, ведь они ушли за дымные облака, воевать среди звёзд. Впрочем, проваливаясь в сон, он думал о них, цепляясь за воспоминания о руках, державших его, и волосах, касавшихся щеки. Спал мальчик в мастерской, сворачиваясь калачиком в алькове у дальней стены, за штабелями готовой продукции. Безмерная усталость позволяла ему забыться под непрерывный грохот молотов по металлу.
Люди то медленно, то мгновенно пропадали из его жизни. Кого-то забирало время: Якобин, начальник мастерской, сгинул после того, как несколько месяцев выкашливал чёрную грязь из легких. Эта смерть кое-что унесла с собой — голос, который перекрикивал даже удары молотов, кнут из намасленной проволоки и единственное лицо, которое мальчик помнил с первых лет жизни. Он плакал, когда умер старик, хотя и не понимал, почему.
А молоты продолжали грохотать.
Ничто не оставалось прежним, кроме смены времен года, приносивших удушающую жару или обжигающие дожди. Дети вырастали и исчезали, отправляясь к звездам. На их место являлись другие, измученные люди, прибывшие издалека: мужчины и женщины с искалеченными телами, кричавшие во сне. Одни из них трудились; другие начинали работать, а потом просто останавливались; третьи даже не пытались, и их уводили надсмотрщики. Мальчик считал, что их забирали куда-то, где человек может спокойно стоять, глядя в пустоту, со слезами, наворачивающимися на глаза. По крайней мере, он надеялся на это, но особо не задумывался о подобных вещах. Ничто не оставалось неизменным, и нечто, важное вчера, совершенно не обязательно оказывалось таковым завтра.