Выросло ещё больше детей, окружавших мальчика, и ещё больше новых людей пришло на их место. Так он познакомился с Гекадией, обладательницей половины лица. Правую его сторону покрывали глубокие шрамы, а левой просто не было — женщина скрывала её под зёленой пластековой оболочкой. Плоть под маской напоминала жир, оставленный возле огня и растекшийся до самой кости. Мальчик увидел это однажды, когда Гекадия ударилась лбом о балку и пластековая личина соскочила. Он увидел, и женщина поняла это, но не закричала. Она просто ударила мальчика так сильно, что тот очнулся лишь несколько минут спустя, в луже собственной блевотины.
Однажды, когда Гекадия выхлебала кувшин дегтярного ликера, он задал ей половину вопроса, который держал при себе с момента прибытия первых «новичков».
— Откуда ты?
— Не отсюда.
— Но ты… ты ведь была где-то до того, как оказалась здесь?
— Я… служила Императору, — с этими словами женщина усмехнулась.
Точно так же Гекадия усмехалась, заслышав голоса проповедников, ходивших по улицам за стенами мастерской. Перекрывая лязгающий грохот, они всё время выкрикивали заученные лозунги. Мальчик не любил жрецов, но не сказать, чтобы терпеть не мог. Их проповеди были всего лишь дополнительным слоем шума, появлявшимся и исчезавшим.
— И где?
— Там, на Анаркосе, Хане II, Найзоне… Выбирай.
— Это всё… среди звёзд?
— Ага, — кивнула женщина.
— А что такое звёзды?
— Ты хочешь увидеть их? Хочешь узнать?
— Да.
— А сколько тебе лет?
Мальчик пожал плечами.
— Уже скоро ты увидишь звёзды, — Гекадия сделала большой глоток чёрного ликера. — Это я гарантирую.
Позже ушла и она — не проснулась однажды утром. Во время первого дневного обхода её тело увезли на тачке.
Впрочем, насчет мальчика Гекадия не ошиблась.
Он повзрослел, стал сильнее. Циклы работы, сна и поедания серой баланды стали такими же ритмами его жизни, как дыхание и сердцебиение. Молот в руке стал такой же частью юноши, как ожоги от искр на лице и сажа, затемнившая кожу. Он узнал достаточно, чтобы понять: когда люди исчезали, то отправлялись куда-то, где погибали на войне, поглощавшей каждое из подрастающих поколений. Юноша понимал, что однажды и сам отправится к звёздам, как и всё остальные. И, никогда не говоря об этом вслух, не облекая желание в слова, он хотел уйти.
Ведь, по крайней мере, тогда всё это закончилось бы.
III
Много ступеней ведет к молчанию — от рождения до смерти, от смерти до откровения.
Мы начинаем его, как создания, а не люди; создания, существование которых заключено в оболочку кривды. Мы носим ложь, словно чешую, поверх настоящей кожи. Наши голоса и мысли — неразборчивый шум сомнений, отчаяния и страха. Крепко вцепившись в соломинку надежды — то, что считаем своей душой — мы бесконечно бормочем, не понимая, что ни один издаваемый нами звук, ни единый оттенок наших мыслей не имеют значения.
Не знаю, все ли, кто служит Тому, Чей Голос Заглушает Все Остальные, стали его сынами так же, как я. Возможно, каждый прошёл собственный путь, а возможно, и нет.
Мое откровение началось в Комнате Голосов.
Меня притащили туда руки — руки и крючья. Швы стянули мне веки. Я хотел кричать, но железный шипастый язык не давал шевельнуться моему собственному и держал рот закрытым. Они протащили меня по теплому металлу и голой земле, а затем, наконец, вытащили кляп и ушли. Я остался лежать на холодном полированном камне.
Какое-то время я просто дышал и не шевелился.
А потом закричал.
Звук врезался в меня, пронзив насквозь. Мои вопли раздавались со всех сторон, становясь всё громче, всё выше, отражаясь и накладываясь друг на друга, пока не превратились в хор игл и молотов. Я попытался зажать уши руками, но к моим пальцам прикрепили железные шипы, и боль заставила оторвать ладони от лица. Тогда я закричал снова, и мотив моих страданий обрушился на меня в ответ. Мой собственный голос оглушал меня; визг словно раздирал тело изнутри колючей проволокой. Я прикусил губы.
Отголоски эха стихли один за другим, и меня затопило молчание, принесшее наслаждение, от которого хотелось плакать. Но я не издавал ни звука, и тишина становилась глубже.
Вокруг царило безмолвие, полнейшее безмолвие. Оно было прекрасным, ощущалось, словно глоток свободы, словно вдох спасенного утопающего, словно…
Раздался стук моего сердца. Каждый из глухих, гулких ударов, становившихся всё громче и громче, сотрясал меня изнутри. Дыхание убыстрялось вслед за барабанным перестуком пульса: любой вдох казался визгом пилы, любой выдох — оглушительным рёвом. Я свернулся в клубок, пытаясь замедлить биение сердца, и лохмотья на мне зашелестели, словно лес в бурю.
Раз за разом, каждый удар, каждый вздох превращались в раскат грома.
Это должно прекратиться.
Это должно прекратиться.
Пожалуйста, остановите это.
— Пожалуйста, прекратите это!
И моя собственная слабая мольба разорвала меня на куски. Барабанные перепонки лопнули, кровь потекла изо рта, глаз и ушей.
Но звук не останавливался, он ревел в моей коже и костях. Забыв о муках безмолвия, я всей душой жаждал его возвращения, ни о чем ином. Задрожав, я прикусил губы до крови и ждал, пока терзающий голос не начал стихать.
Стихать…
Стихать…
И наступила тишина, на секунду ставшая для меня всем.
А потом снова надвинулось безмолвие, и мольбы о пощаде начали подбираться к моим губам.
Так всё и продолжалось, пока я не утратил последние силы, и секунды между молчанием и какофонией не стали единственным, ради чего стоило жить. А потом, когда уже не хотелось жить и ради них, я вспомнил о железных шипах на ладонях.
Но в последний миг, пока биение сердца стихало, смягчалось, становясь чистой тишиной, они пришли и насильно вернули меня к жизни.
Кто-то из них положил ладонь мне на голову, пока другие руки поднимали меня. Пальцы, лежащие на моем скальпе, состояли из тёплого, резонирующего металла.
— Теперь ты понимаешь? — спросил голос, вибрирующий в черепе. — Теперь ты слышишь это?
И я ответил:
— Да. Я… я понимаю.
IV
Лазвыстрелы пронзили воздух над ним, заставив броситься наземь, шлепнуться лицом в мягкую грязь. Набрав полный рот вязкого месива, юноша ощутил его насыщенный вкус с оттенками химикатов, медленно распадавшихся в стоячей воде. В ушах не смолкал резкий треск энергоразрядов; подняв голову, он увидел пляску света в клубах тумана.
— Осколочная!
Чёрный грязевой фонтан взмыл над болотом в десяти шагах от него. Опадающую жижу пробивали лазвыстрелы, оставляя за собой струйки пара.
Фзз-бум, фзз-бум, фзз-бум…
Сквозь шум перестрелки слышались голоса, но юноша не узнавал их. Все они казались охрипшими, исторгнутыми из пересохших глоток. Все они выдавали внезапный и абсолютный ужас своих обладателей.