— Что-нибудь слышно от командования? — спросил офицер.
— Ничего, сэр, всё по-прежнему.
— Попробуйте ещё раз, не опускайте руки, — произнес он, не глядя на стоящего навытяжку сержанта. По позолоченному с зеленью нагруднику бойца стекала вода, влажные золотые львы сверкали в блеске молний. — Переведите остальных иррегуляров к южному краю, втисните их между позициями цирканцев и кенренцев.
— Есть, сэр, — ответил сержант. Меньше чем через три часа он погибнет, лишившись левой половины головы, которую снесет осколок размером с тарелку. Вместо воды по золотым львам на груди потечет кровь.
— И передайте офицеру снабжения приказ выдать солдатам все оставшиеся у нас батареи питания.
— Сэр… — начал сержант; он был человеком пожилым, опытным и многое повидавшим, поэтому знал, когда можно задавать вопросы офицерам, и как именно это следует делать. — Сэр, какой последний приказ мы получили от командования?
— Последнее, что они передали — держать позицию и ждать, — встретив взгляд сержанта, он растянул губы в лучшей из своих улыбок. Она выглядела естественной, ведь офицер практиковался в ней долгие годы. Для него, как и для сержанта, этот разговор был частью ожидаемого поведения в сложившейся ситуации, частью порядка, которому следовали солдаты, понимавшие, что всё вполне может быть кончено. — Затем командование умолкло, а все подразделения за границей города перестали выходить на связь. Но нам предписано держать позицию, и мы выполняем этот приказ.
Офицер умолчал, что командование ничего не говорило о переходе в полную боевую готовность.
— Так точно, сэр, — произнес сержант и отсалютовал.
— Ну, двигай, — кивнув, сказал ему офицер. Боец ушел, и его место заняли дождь и сумрак.
Безжалостный ливень продолжался. Перед офицером лежала Сартуза, невысокий лабиринт пластальных стен и кривых улочек, поглощавших плотные потоки воды. Повсюду торчали шпили храмов, острые пальцы, указывающие в небеса, окутанные грозовыми облаками. Этот город скорее стоило называть поселком, но однажды здесь попил из источника апостол святой Саббат — или произошло нечто подобное, — поэтому Сартуза цеплялась за древнее название, хоть и отказывалась расти, чтобы соответствовать ему. Она находилась вдалеке от Хулана или Урдеша, не говоря уже о Бальгауте. Впрочем, здесь жило очень много людей — слишком много для мира, вдруг оказавшегося на линии фронта, и немыслимо много, чтобы просто бросить их тут в надежде, что Архивраг не придет.
А он явился — вот что значило повисшее молчание.
Офицер огляделся по сторонам, зная, что на него смотрят, чувствуя эти взгляды и понимая, что не должен ни с кем встречаться глазами. Люди хотели, чтобы их вожди взирали в прекрасное далеко, видели надежду и будущее, на которое они все ещё надеялись и молились о нем. Но те, кто смотрел в глаза лидеров, находили в них тот же самый страх, убивающий мечты о спасении. Офицер знал это, и уже много раз прежде поднимал непрозрачный визор шлема. Это было частью того, кем он стал — опорой, не дающей окружающим согнуться под собственным бременем.
Поэтому командир вытащил меч из ножен, самым небрежным движением, и повернул так, чтобы капли дождя стекали по желобку в лезвии. Теперь-то он, конечно, мог прочесть слова, вытравленные на клинке, но не стал: они не принесли бы успокоения. Затем офицер лениво взмахнул мечом, словно ребенок, бьющий палочкой по траве, и позволил легкомысленному свисту сорваться с губ. Затем, убрав клинок в ножны, он снова изобразил улыбку. Глаза, смотревшие на него из-под шлемов и над мешками с песком, увидели её, и для многих солдат этого оказалось достаточно: их пальцы перестали нервно постукивать по лазганам. Именно это требовалось от офицера — ещё одно бесплодное действие в жизни, лишенной смысла. Статуя Императора смотрела на него сверху вниз, пустыми глазами на литом бронзовом лице.
Подбежал сержант.
— Все на местах, сэр.
— Благодарю, сержант, — отозвался он, но не отвел глаз от темнеющей границы между грозовым небом и затененной землей.
Они придут. В конце концов, они обязательно придут.
Офицер думал о том, как оказался здесь. Он помнил каждый этап своей жизни, но все они казались чуждыми. Он увидел звёзды, на которые так мечтал посмотреть в детские годы; его назвали героем и дали высокий чин. Он научился читать, и теперь слова на лезвии меча или буквы в молитвенниках могли бы что-то значить для него, но офицер по-прежнему не видел в них никакого смысла. И здесь он стоял не по воле далекого бога, и не потому, что был вознесен к величию.
Он стоял здесь, потому что никогда не видел иного выбора, кроме вечного забытья, быстро даруемого пистолетным стволом во рту.
Итак, офицер ждал, и падал дождь, а высоко над облаками, в унисон с раскатами грома, ревели приближающиеся бомбардировщики.
Он отыщет смерть, которой так жаждал, но не найдет в себе отваги, чтобы принять её.
Я встречу его, когда мужчины и женщины, искавшие в нем источник собственной храбрости, станут трупами. Меч в его руке будет трястись от усталости, которую он попытается скрыть. Тогда-то мы и повстречаемся, Сын Сека и опустошенный сын Империума. Химические костры будут реветь под дождём, и мы прибережем его напоследок, чтобы он услышал прекрасные вопли тех, кого пытался спасти и не сумел. Мы позволим ему смотреть, как вырезаем подношения из их тел, а он будет думать, что никогда не просил ни о едином мгновении своей жизни, что с самого первого вдоха ни разу не поступал по собственному выбору. Он увидит нас, наши ножи и лоскуты кожи, свисающие из наших пальцев. Мы позволим ему увидеть всё это, и тогда, наконец, неторопливо — поскольку это важно в подобных вещах, — мы придем к нему. Я приду к нему.
И это случится. Я знаю, потому что был там, стоял под дождем, чувствуя вкус горелой плоти и мёртвой цивилизации во рту и на языке.
Но для этого человека, этого героя, ещё не настало то время. Продолжается ливень, и глаза тех, кто скоро умрет, следят за ним, и он ждет, ждет, сам не зная чего.
VII
Ждать осталось недолго — откроются двери, меня призовут подняться и идти навстречу Ему. Он спросит о человеке, путь которого закончился на Сартузе, о его последних словах, о просьбе, которую не могла выполнить вселенная.
— Нет… нет… нет…
Я расскажу Ему о том долгом падении, о мыслях, бродивших в голове человека с тех пор, как звёзды забрали его родителей, мыслях, которым он никогда не давал голоса.
Остановите это.
Пожалуйста, прекратите это.
Пожалуйста.
— Пожалуйста.
Я расскажу Ему всё, что знаю, и всё, что можно знать, о жизни, переставшей быть моей, о жизни, принадлежавшей другому человеку, человеку, которого больше нет. Я расскажу Ему то, что Он уже знает, ибо Он — уста богов, и его голос — голос, что заглушает все иные.
Тогда Он заговорит…
…и я стану Его сыном.