— Имени не произносите! — взревел монах столь ужасным голосом, что Колин Коль, не выдержав, заголосила:
— Милосердный Иисус, все кончено! Я проклята навеки!
— Продолжайте.
— Эта принцесса завещала сокровище своему сыну от… могу ли я назвать имя, отец мой?
— Нет, несчастная! — загремел Парфе Гулар.
Сокрушенная этим новым ударом, матрона совсем сникла и принялась молотить себя кулаками в грудь, приговаривая «теа culpa» [23]. Затем она продолжила, повинуясь повелительному жесту монаха:
— Ребенка увезла во Францию одна из камеристок принцессы. Эта камеристка — о, я не собираюсь произносить этого имени!
— И правильно делаете, дитя мое, продолжайте. Итак, камеристка увезла ребенка во Францию. Что дальше?
— Но ребенка похитил у нее некий мерзавец, и граф догадывался, кто это. Его звали…
— Не произносите этого имени, повторяю вам! Или вы не боитесь вечного проклятия?
— Господи Иисусе! Матерь Божья! Святая Бригитта, заступница моя! Сжальтесь над несчастной грешницей!
— Итак, ребенка похитили. Что сделала тогда камеристка?
— В отчаянии она покончила с собой, отец мой.
— Так пусть душа ее достанется всем демонам ада! — громовым голосом возгласил монах. — Разве эта подлая тварь не знала, что наша святая матерь Церковь запрещает самоубийство?
— Я в этом не виновата! — пискнула Колин Коль, близкая к помешательству.
— Знаю, — ответил Гулар, — и радуюсь за вас. Иначе были бы вы прокляты, подобно ей. Итак, ведьма покончила с собой. Но что она сделала до этого?
— Передала графу, чье имя я не должна называть, бумаги, имевшие отношение к сокровищу.
— Почему именно этому графу? — спросил Гулар, который, умело запугивая матрону, отнюдь не терял из виду конечную цель.
— Потому что граф когда-то был приближенным лицом принцессы и, сверх того, считал себя другом отца ребенка.
— Понимаю! Итак, граф должен был сохранить бумаги, чтобы затем передать их отцу ребенка… Но граф тоже добровольно расстался с жизнью… чтоб ему сгореть в адском пламени! Бумаги же остались у его невесты, а та завещала их дочери, у которой вы их и нашли… Это все?
— Все, отец мой, клянусь ранами Христа!
— Я вам верю… Но вы не знаете того, что известно мне… ибо я изучал священные книги, недоступные для профанов! Богомерзские имена, столь неосторожно названные вами, ясно доказывают присутствие дьявола во всей этой истории! Дьявола, несчастная! Ах, боюсь, не навлекли ли вы на себя вечное проклятие?
— Но почему? Что же я сделала такого ужасного? — зарыдала Колин Коль, бросаясь на колени.
— Что сделала, спрашиваешь? Ну-ка, покажи мне эту бумагу… Дай Бог, чтобы я ошибся!
Матрона, не поднимаясь с колен, поспешно достала из кармана злосчастную бумагу, вызывавшую у нее теперь нескрываемый ужас, и кончиками пальцев протянула монаху.
Парфе Гулар, взяв листок также кончиками пальцев, быстро взглянул на него и, испустив пронзительный вопль, тут же бросил себе под ноги, словно это была какая-то отвратительная ядовитая рептилия. Оттолкнув кресло, он одним прыжком оказался в другом конце комнаты, осеняя себя крестным знамением и исступленно бормоча:
— Vade retro, Satanas! Vade retro! [24]
Колин Коль повалилась лицом на пол. В голове у нее было совершенно пусто. Ей хотелось отползти как можно дальше от дьявольской бумаги, но сил на это уже не хватило. Страх, подавив в ней все другие чувства, буквально парализовал ее. Единственное, на что она оказалась способна, это отвечать слабым писком «Меа culpa! Mea maxima culpa!» [25] на громовые «Vade retro!» монаха.
— Так я и знал! — с притворным ужасом воскликнул Парфе Гулар. — Знаешь ли ты, несчастная, кто эта принцесса? И кто такая ее камеристка? Две ведьмы! Ты слышишь? Две ведьмы!
— Пощадите! — простонала матрона, почти не соображая, что говорит.
— Знаешь, кто этот негодяй, якобы похитивший ребенка? Демон! Демон ада!
— Сжальтесь! — хрипела Колин Коль.
— Знаешь, кто такой граф и его друг, этот псевдоотец псевдоребенка? — неумолимо продолжал Парфе Гулар. — Двое проклятых! Они продали душу свою этим ведьмам и дьяволицам!
— Иисус милосердный, добрый мой Господь, сжалься надо мной, — бормотала совершенно оглушенная старуха.
— Знаешь ли, наконец, — свирепо возгласил монах, — что это за бумага? Адский договор, заключенный проклятыми с самим Сатаной!
На сей раз Колин Коль ничего не ответила, ибо лишилась чувств.
«Гм! — подумал Парфе Гулар, глядя на нее с некоторой досадой. — Уж не перехватил ли я?»
Но тут же равнодушно пожал плечами, говоря себе:
— Ладно! Урок пойдет ей на пользу. Теперь я могу быть уверен, что она никому не заикнется об этой истории.
И он, неспешно направившись к столу, взял один из недопитых стаканов с вином, а затем побрызгал в лицо матроне. Та приоткрыла один глаз.
— Полно, — сказал монах мягко, — поднимайтесь, дитя мое, я вижу, что согрешили вы по неведению.
Едва лишь перед Колин Коль забрезжила надежда спастись от адского пламени, как она ощутила прилив сил и послушно встала. Однако ноги у нее все еще подкашивались, а взгляд молил о пощаде.
— Быстрее, — приказал монах, — принесите мне святой воды, чтобы очистить это место.
Матрона устремилась в свою спальню за кропильницей, стоявшей у нее в изголовье кровати.
Парфе Гулар, окунув пальцы в воду и перекрестившись, щедрой рукой обрызгал матрону, набожно вставшую на колени, комнату и пресловутый листок бумаги.
Завершив это богоугодное дело, он взглянул на Колин Коль пристально и с подозрением осведомился:
— Других бумаг у вас нет? Берегитесь, теперь вы извещены, и если окажется, что вы утаили еще какой-нибудь инфернальный договор, то…
— Клянусь спасением моей души, — прервала его матрона с горячностью, — у меня больше ничего нет!
— Верю вам… Равным образом надеюсь, что вы не читали эти адские документы!
— Как же мне их было прочесть? Ведь они же написаны на языке, которого я не знаю.
— Ваше счастье! — веско заметил Гулар.
Окончательно успокоившись, Колин Коль покосилась на страшную бумагу, ибо помнила, что в ней таится вечное проклятие и с ужасов спрашивала себя, что же с ней делать. Собрав все силы, она осмелилась задать робкий вопрос:
— Отец мой, как быть с этим адским соглашением?
— Его надо сжечь, — решительно заявил монах.
Колин Коль в страхе попятилась. Умоляюще сложив руки, она вкрадчиво произнесла;
— Но ведь только священник может проделать это, не рискуя собственным спасением… Не так ли, отец мой?
— Вы правы, дитя мое, — великодушно согласился монах. — Я сам сожгу его. А для пущей надежности совершу обряд в церкви со всеми подобающими молитвами.
Матрона рассыпалась в благодарностях, после чего смиренно попросила дать ей отпущение грехов, ожидая ответа с замиранием сердца.
— Охотно, — с большим достоинством произнес брат Парфе Гулар. — Но мой долг предупредить вас: если вы еще раз попытаетесь заглянуть в бумаги вашей жилицы, то будете прокляты безвозвратно. Ничто вас не спасет, ибо теперь вам известно, что таится в этих документах.
Старуха заверила его, что и пальцем не прикоснется больше к страшным бумагам. В искренности ее можно было не сомневаться, поскольку она знала, что Жеан Храбрый унес с собой шкатулку. Об этом пустячном обстоятельстве она позабыла уведомить монаха, ведь к исповеди это не имело никакого отношения. Но про себя очень радовалась, ибо дьявольские бумаги находились теперь далеко от ее дома.
Между тем монах, преследуя свою цель, добавил:
— Вы будете прокляты и в том случае, если хоть раз произнесете вслух имена этих ведьм и этих демонов.
Тут голос его стал настолько грозным, что она затрепетала.
— Знаешь ли ты, несчастная, что, называя эти имена, рискуешь призвать к себе отродье дьявола? Если ведьмы и демоны схватят тебя, ты погибла… Разве хватит у тебя сил сопротивляться им? Если ты дорожишь спасением своей души, забудь об этой истории, ибо она пахнет костром.