Но вышло так, что люди Тумантая, напав на нее врасплох, связали по рукам и ногам и утащили в лес.
Она пережила страшные дни. Балованная жена в одночасье превратилась в жалкую пленницу. Ее домогались, ее били за непокорность, ее держали впроголодь, в грязи, в темноте… Волх явился тогда как яркий свет, как спаситель! Но чтобы он опять не возомнил о себе лишнего, она остудила его пыл: ты отвезешь меня к Словену? И со странным, жестоким удовлетворением увидела, как изменилось, словно от удара, его лицо.
Что ж, он сполна ей отомстил. Пять лет он позволял этой суке Ялгаве — опять не тем будь помянута! — глумиться над ней. Пять лет рабства — и привыкания. Пять лет его взглядов, в которых за ледяной непрощающей злостью она узнавала все то же растерянное изумление перед ее красотой. Пять лет она отвечала ему издевательским равнодушием. И наверно рано или поздно они замучили бы друг друга до смерти — если бы не прошедшая страшная ночь.
Волх пошевелился. Он провел ладонью по лицу, словно отгоняя тяжелый сон. У Ильмери бешено застучало сердце.
Через бесконечно долгое мгновение тишины его ладонь накрыла ее маленькую руку. Жест был властным — и одновременно вопрошающим. Другой рукой Ильмерь стиснула ворот рубахи, чувствуя, как начинает гореть грудь.
Его руки коснулись ее растрепанных кудрей — так, почти не дотрагиваясь, благоговейно ласкают самый дорогой шелк. Ильмерь перехватила его за запястье и заставила себя открыть глаза. Его пульс бился у нее под пальцами.
Лицо Волха было серьезным и чистым. Все маски сброшены — после забытья он еще не успел выбрать, которую надеть. Он ждал, заранее согласный со всем, что произойдет.
Ильмерь могла еще победить. Злой дух нашептывал ей: представляешь, как ему будет больно, если ты сейчас холодно сузишь глаза и скажешь, мол, города твоего больше нет. Теперь ты отвезешь меня к Словену? Ты будешь отомщена за эти пять лет — и на пять лет вперед, на всякий случай…
Но Ильмерь не могла больше воевать. Гори оно все! Она схватилась за его худые, все еще мальчишечьи плечи, привлекла к себе, запуталась губами в мягких, пахнущих дымом волосах. Она, как безумная, целовала его глаза — чтобы не смотрели таким бесстыжим, таким вопрошающим взглядом.
Это сон или явь? Тугие кольца темных волос скользили у него между пальцев. Ее лицо было мокрым от слез. Ее губы прерывисто шептали: «Прости! Прости!»
На мгновение его сердце заледенело: слишком поздно. Его города больше нет. И его любви больше нет. Его самого — прежнего — больше нет. Волх неуверенно коснулся оберега-коловрата, почти уверенный, что найдет сломанным еще один конец. Но нет: их все еще оставалось два.
Гори оно все! Лед схлынул с сердца теплым потоком. Лес застучал в висках пронзительным хвойным духом, утренней свежестью дунуло от воды…
— Ты прости, — хрипло шептал он прямо в эти зеленые, слепые от страсти глаза. Он почти не понимал, что происходит. Лишь иногда, выныривая из сладкого и опасного омута, он с гордостью вспоминал о том, что дрожит и бьется в его руках та, ради которой он готов был идти в огонь и сжигать города.
Возвращение из полета было долгим. Он по-прежнему прижимал ее руки к земле. Ее губы лениво касались его мокрой от пота шеи. Маленькая голубая стрекоза соблазнилась их неподвижностью. Покачивая крылышками, она присела на сцепленные кисти рук.
— Мне тяжело, — шевельнулась она. Волх приподнялся — но недалеко. Ее улыбка была нежной и влекущей, ее руки не отпускали.
— Волх! Эй, Волх! — разнесся по лесу голос.
Волх нехотя встал. Ильмерь села, натягивая на колени подол. Волх посмотрел на нее сверху вниз, а она на него снизу вверх. В этом расположении взглядов было что-то от правды, а что-то от игры. Они сами не знали, кто из них кому был теперь господином. И это было чуть-чуть смешно. Ильмерь фыркнула. Волх усмехнулся и вытащил сосновую иголку у нее из волос.
— Волх, леший тебя побери! — на берег вышел запыхавшийся Бельд. — Ребята волнуются. Надо решать, что делать дальше. Возвращаемся в Словенск или… или как?
Волх вышел к своему поредевшему отряду. Русы к тому времени уже снялись с места. Его ждали сорок человек, выживших в последнем бою, еще десяток раненых, сумевших добраться до берега, и человек пятнадцать женщин с детьми, чудом выживших в огненном аду. Слишком мало, что заново отстроить себе город.
Возвращение в Словенск, скорее всего, не опасно ни для кого, кроме Волха. Весь гнев Словена достанется ему одному. Но Волха смущало не только это. На этом берегу ты можешь все — помни об этом, когда снова перейдешь реку!
На том берегу он станет обычным человеком. Не сможет повелевать зверями и стихиями, перестанет слыть великим колдуном. Просто отвергнутый сын, лишенный княжеского венца… Мальчишка, отшлепанный за непослушание.
Безрадостная перспектива.
Но Волх уже начал понемногу взрослеть. Он если не понимал, то чувствовал, что его воля решает отнюдь не все. И если он отдаст приказ, не соответствующий ожиданиям большинства, то рискует оказаться в позорном одиночестве.
А большинство хочет домой.
Волх задумчиво посмотрел на озеро. Глубокое получилось. Нигде не торчит ни печного остова, ни уцелевшей крыши… Свои, враги — все похоронены под водой.
— Мы возвращаемся в Словенск, — объявил он.
Решение князя застало новгородцев врасплох. С одной стороны, в глубине души каждый всегда мечтал вернуться. С другой стороны, возвращение угрожало свободе, к которой все привыкли.
— И что, в Словенске я снова на пирах прислуживать буду? — сдвинул брови один из бывших челядинцев.
— Пусть Словен не ждет, что я ему в ножки поклонюсь! — надулся Клянча.
— Да и пустят ли нас в город? — неуверенно сказал Соколик. — Вот обидно будет поцеловать ворота и уйти ни с чем.
— А то и дружину против нас выставят, — добавил кто-то.
— Мы не будем никому кланяться и никого бояться, — заявил Волх. — Словенск — наш город. Он принадлежит нам так же, как нашим отцам. Им придется подвинуться и принять нас. Мы покидали город детьми, а вернемся воинами. Словен наслал на нас наемников, но мы их победили. И пусть кто-нибудь из русов рискнет это оспорить! Словену придется с нами считаться. А если нет — мечи решат, что в городе хозяин. После всего, что случилось, я уже никого не боюсь. А вы?
Волх потряс в воздухе своим мечом, и дружина повторила его жест, одобрительно загудев.
— Я хочу сказать еще вот что, — продолжал Волх. Он был очень спокоен и уверен в себе. И слова, которые раньше задушила бы застенчивость, сейчас выговаривались сами собой. — Всех, кто выжил этой ночью, я считаю своими братьями. А всех, кто погиб, — оплакиваю, как братьев. Кем бы вы ни были раньше — челядью или слугами, — теперь все вы — моя дружина. Я никогда не забуду ни этой ночи, ни тех пяти лет, когда мы с вами строили свой собственный город. Я никогда не смогу относиться к каждому из вас так, будто всего этого не было.
Дружинники смущенно замялись и заулыбались. Но никто не принял слова молодого князя за пустую болтовню. Слова стоили дорого, ими не привыкли бросаться. Они прозвучали — значит, так тому и быть.
— Ну ты это… Волх Словенич… — пробасил Клянча. — Вот уж не думал я, что среди моих братьев князья объявятся!
— Мичура, к тебе это тоже относится, — сказал Волх, поднимая глаза на пожилого дружинника. — Если ты хочешь…
— Буду звать тебя братом, — кивнул Мичура, — и стоять как за брата.
И Волх повел своих побратимов обратно в Словенск. Он не оглядывался. А потом и оглядываться стало не на что: деревья сомкнулись позади отряда плотной стеной.
Странный был это путь… Никто не забыл, как пять лет назад они замерзали посреди зимнего леса. Сейчас все было иначе. Лес был полон дичи, грибов и ягод. Он предоставлял путникам для ночлега уютные поляны. Хищные звери крались вслед неслышными телохранителями. И каждая птица или белка готовы были подсказать, в какой стороне находится река.
Тихая и молчаливая, Ильмерь с загадочной полуулыбкой шла с другими женщинами — пока Волх не поравнялся с ней и не взял ее за руку.