— Князя! Князя!
В сопровождении Мара и еще трех русов, следовавших за ним, как телохранители, к крыльцу протолкался Хавр.
— Кня-зя! Кня-зя! — продолжала скандировать площадь.
Между тем Хавр еще с утра за шкирку отволок Волховца в верхнюю палату столовой избы — туда, где заперлись старики.
Юный князь притулился на высоком кованом сундуке. От каждого выкрика за окном он вздрагивал. Он очень боялся толпы, но не меньше боялся и стариков — их шелестящего разговора, их белых трясущихся голов, их запаха, наводящего на мысли о смерти. И все же он прислушивался, изнемогая от страха и любопытства, боясь и надеясь различить в старческом шепоте потусторонние голоса их собеседников. А когда старики замолкали, погружаясь в думу или дрему, Волховец начинал жалеть себя.
Какой прекрасной, веселой и беззаботной была прошлая весна! В этом году все не так. С тех пор, как его объявили князем, брат смотрит на него волком и мама ни разу не приласкала. Почему его все ненавидят? В чем он виноват? Даже Хавр его бросил.
О, нет. Вот он, легок на помине. Мрачная фигура жреца Перуна показалась на пороге.
— Пошли, князь, — велел он. — Люди беспокоятся.
— Я никуда не пойду! — заявил чуть не плача Волховец. Хавр словно не расслышал.
— Когда тебя спросят, правда ли то, о чем все говорят, ты ответишь: старики знают, что делать. Я доверяю решению старейшин. Ты ведь доверяешь решению старейшин?
Старики вытянули тонкие шеи. Волховец сжался. Попробуй скажи «нет» — заклюют ведь, затопчут, как гусиное стадо.
Хавр властным жестом протянул ему руку.
— Вставай, князь.
Волховец понимал, что сейчас он опять должен принять важное решение. Он не хотел этого до слез. Честное слово, он уже вдоволь наигрался в князя! Он все на свете бы отдал, чтобы снова стать маленьким, уткнуться носом в мамины колени, ощутить тепло ее руки в своих волосах. Но все — в том числе и мать — ждали от него взрослых, мужских поступков. И повинуясь этому ожиданию, он отстранил руку Хавра.
— Оставь меня, я не калека, я сам пойду.
Хоромы дрожали от людского гула. Волховец прошел через сени и вышел на крыльцо, как на лобное место. Солнце ударило ему в глаза. Над домами плыли зеленые облака молодой листвы. Розовыми облаками цвели яблони. Белые облака бежали по ветреному небу.
От собравшихся на площади людей прокатилась мощная волна враждебности. Наконец какая-то баба со злым, неприятным лицом выкрикнула:
— Ну-ка, князь, отвечай…
Она не успела задать вопрос. Волховец сбивчиво, срывающимся голосом повторил выученный урок:
— Старики знают, что делать. Я доверяю решению старейшин.
Пусть они не думают, что я трус, — гордо улыбнулся он про себя. Совесть тут же капнула ложку дегтя: не трус, пожалуй, сначала поинтересовался бы у Хавра, чего такого нарешали там старики. Чтобы не вышло, как со статуей Велеса. Но Волховец отогнал эту мысль. Она портила настроение.
Один из ясновидцев, бесцеремонно отодвинув князя, вышел на крыльцо. Грязноватая рубаха облепляла на ветру его тщедушное тело, тяжело согнутое над клюкой. Толпа притихла. Только один молодой и нервный голос выкрикнул:
— Ну что, старик? Плохи наши дела?
— Хуже некуда, — подтвердил ясновидец. — Перун гневается на нас. Мерзкий змей Велес украл его жену Мокошь. А мы слишком долго в темноте своей поклонялись Велесу как богу. Перун тоскует по жене. Он засухой опалит наши урожаи, уморит болезнями скот. Уже летом мы будем жить впроголодь, на прошлогодних запасах. А зиму не переживет никто.
Старик не сказал новостей: дурные предсказания уже ходили по городу в виде слухов. Но только сейчас люди поняли, как они надеялись ошибиться. Веселая бравада, с которой они явились на площадь, сменилась унынием.
— Но выход есть, — заявил ясновидец с наигранным оптимизмом. — Наши деды хорошо знали, как поступать в таком случае. Надо послать Перуну новую жену. Хорошую жену, — старик гаденько почмокал губами. — Непорочную деву. Если Перун ее примет, значит, мы с ним породнимся. Все у нас будет хорошо. Не станет же Перун морить голодом новую родню.
Старик говорил спокойно, деловито и убежденно — как о самом обыкновенном деле. И хотя на площади мало нашлось дураков, не понявших, что предлагает ясновидец, никто не спешил возмущаться.
— Ха! Вот уроды! — выругался Клянча. — Ты смотри: вытянули рыла, как бараны. Сейчас этот упырь назовет какую-нибудь девчонку, и все разбредутся, довольные, что мимо пронесло.
— Этого не может быть, — процедил сакс. От разочарования он чуть не плакал, чувствуя, что его затея на грани провала.
— Да так и будет! Это вчера небось каждый бил себя пяткой в грудь и кричал: да я, да держите меня семеро.
— Но у каждой девчонки есть братья, есть отец, жених, может быть. Что же, они не вступятся?
— А сейчас опять найдется какая-нибудь сирота.
И сирота нашлась. В толпе обозначилось движение. Двое русов, расталкивая народ, волокли к крыльцу отчаянно упиравшуюся Туйю.
— Твою мать! — выругался Клянча. Бельд побледнел до испарины.
— Проклятый Хавр, — прошептал он. — Волх, умоляю: только без глупостей. Сейчас я соображу, что нам делать…
Волх не расслышал его слов. Его вообще одолел какой-то столбняк. Он смотрел, как Туйя вертится ужом в руках двух могучих мужчин, и ничего не чувствовал. Разве только недоумение: кто сказал, кто решил, что этот комок плоти, оставшийся от глупой и нелюбимой женщины, — его дочь?!
— Не смейте! Не троньте!
Это Сайми откуда ни возьмись вылетела на площадь. Будто во сне, Волх увидел, как она с неженской силой толкает русов, как Туйя тянется к ней.
— Вот дура, — простонал Бельд. Потом похлопал Волха по плечу: — Я сейчас.
— Слушайте, — заявила Сайми. — Эта девочка — Велесова внучка. Перун не поблагодарит нас за такую жену.
— Очень даже поблагодарит, — усмехнулся ясновидец. — Велес украл Перунову жену. А Перун заберет себе Велесову внучку. И бог доволен, и нам не жалко. Всем хорошо.
— Но… Но… Но она же совсем ребенок! — воскликнула Сайми с ужасом и гневом. Она сжимала пальцы на детских плечах, а сама думала: только бы он промолчал. Ну что ему стоит, он же ее не любит, только бы промолчал! Думала — и считала себя преступницей за такие мысли.
Но из толпы вдруг крикнули:
— А ты, Волх Словенич, чего застыл? Ты же ее отец! Чего молчишь? Неужели ты дашь им убить ее? — подбоченилась все та же злая баба.
Медленно, туго внимание толпы обращалось к Волху. Люди как будто только сейчас заметили его присутствие. Но постепенно сотни глаз требовательно вперились в него.
Клянча заелозил шапкой по лбу.
— Вот сейчас бы им что-нибудь сказать, Волх Словенич. Куда этот дурень сакс-то запропастился?
— Надо выйти на крыльцо и бухнуться на колени, — предложил Мичура. — Попросить людей за дочь. Да пожалостливей, чтоб бабы на весь город завыли.
Волх не слушал их. Он резко повернулся на пятках и зашагал к лестнице. Что им двигало? Он сам не знал. Просто не хотел и не мог оставаться трусом и дураком, мозолящим нос у окна.
У выхода на крыльцо, словно прячась от солнца, стоял Хавр. Он, как всегда, был величественным и страшным, и ветер шевелил бычью шкуру у него на плечах. Когда их глаза встретились, рус усмехнулся, как будто только и ждал появления Волха. Но ничего не сказал. И такой, молчащий, он был опасней всего. Волх сузил глаза, чтобы взгляд Перунова жреца не проник в его душу — и вышел к людям.
Толпа плескалась у его ног. Одним глотком Волх выпил это людское волнение, и оно подействовало на него, как чудо-зелье. Он позабыл все на свете — друзей, Ильмерь, самого себя. Ему захотелось одного — безоглядно отдать себя людям. В этот миг он страстно любил их всех, каждое лицо в толпе — и злую, горластую бабу, и козлобородого старичка с бельмом на одном глазу и недоверчивым взглядом другого, и верзилу, сложившего кренделем волосатые руки, и рябого мальчишку, зачем-то увязавшегося за взрослыми. Ему казалось, вот-вот — и ноги его оторвутся от крыльца. И тогда людское дыхание понесет его над городом, как на крыльях… Сердце билось радостно и тревожно. Не то ли чувствовал царь Леонид, уходя сражаться за родную Спарту? Верность храня до конца воле сограждан своих…