— Потом он возвращался домой, — это Лайам подошел к кровати и встал рядом с Шоном, — входил внутрь, но не зажигал лампы, а оставлял открытой дверь и позволял лунному свету освещать его небольшую хижину на вершине каменистого холма. Иногда он сидел на камнях у двери, смотрел на сверкающую лунную дорожку и размышлял, каково это — быть дочерью Мананнана мак Лира и жить в глубине необъятного океана.
— Никто точно не знает, что с ним стало, — по голосу Шона было ясно, что он плачет, но он, как и все, старался, чтобы голос его звучал ровно. Мне подумалось, он очень повзрослел за последнее лето. — Люди говорили, что он порой бродил по берегу в темноте, поздно ночью. Другие утверждали, будто видели, как он плывет в открытое море, далеко-далеко, гораздо дальше, чем это безопасно, и при этом держит курс на восток. Его дочери жили с бабушкой. Хижина всегда была чисто прибрана, все шло, как всегда. Просто однажды он исчез.
— И еще говорят, что если приедешь в те края, — Финбар стоял у окна, спиной к нам, — то около полуночи, в полнолуние его можно увидеть. Если тихо спуститься к морю и долго сидеть неподвижно, то в воде вдруг раздастся плеск и появится морской народ, они будут плавать и играть на мелководье. Люди говорят, что Тоби теперь там, среди них, его тело серебрится под луной, а вода ласкает тонкую рыбью чешую. Но остался он человеком, или стал одним из жителей моря — наверняка не знает никто.
Ее не стало. Мы все это знали. Но никто не двинулся с места. Все молчали. Отец все еще крепко сжимал ее в объятиях, словно пытаясь своей неподвижностью удержать последнюю секунду ее жизни. Его губы касались ее волос, глаза были закрыты.
Снаружи поднялся ветер, сильный холодный порыв ворвался в комнату, сдул со лба Финбара темные кудри, взъерошил белоснежные перья на его крыле. А потом далеко на деревьях снова запели птицы, переплетая в своей песне приветствие и прощание, радость и горе. Сам лес пел, оплакивая ее кончину.
Она не смогла продержаться до заката. Очень может быть, она сделала это нарочно. И когда все мы смогли двигаться, когда смогли заставить себя пошевелиться, то по очереди подошли к кровати, чтобы поцеловать ее в щеку, коснуться ее волос, а потом тихо, по одному, по двое, вышли из комнаты и оставили отца наедине с ней. Она оставила нам некоторое время до заката. Я еще успела забрать Джонни у няни и покормить, одновременно размышляя, сколько слез смогу пролить, пока не выплачу все до единой. У Шона и Эйслинг было время тихо исчезнуть и, возможно, найти утешение в объятиях друг друга. Дяди удалились в комнату для семейных сборищ, чтобы пропустить чарку-другую крепкого эля и поговорить о тех временах, когда все они были детьми и вместе гуляли по лесам Семиводья. Шесть братьев и их младшая сестренка. Теперь их осталось только четверо.
Мы сделали все так, как хотела она. В сумерках все собрались на берегу озера, там, где росли красивые березки. Вокруг на шестах пылали факелы, отбрасывая мерцающий свет на лица маминых братьев, вставших в круг меж деревьев. Лайам кивнул Шону, и брат присоединился к ним.
«Иди к нам, Лиадан», — меня мысленно позвали сразу двое: Конор и Финбар. Я подошла и встала между ними. Круг был почти завершен.
Внизу у воды, там, где озеро нежными пальцами гладило берег, была пришвартована небольшая лодка. Дядя Падриак, мастер в подобных вещах, сработал ее с исключительным тщанием. Нужной длины, на носу факел, только и ждущий огня, по бортам до самой кормы — гирлянды из цветов, листьев, перьев и множества мелких даров леса — провизия для дальней дороги. Мама уже лежала в лодке на мягких подушках, бледная и неподвижная, в белом платье.
Самэра сплела веночек из вереска и боярышника, клевера и маргариток, он красовался на темных кудрях Сорчи. Выглядела она лет на шестнадцать, не больше.
Отец в одиночестве стоял на берегу, глядя на темнеющие воды озера.
— Ибудан, — тихо позвал Лайам.
Никакого ответа.
— Ибудан, пора! — уже громче позвал Падриак. — Ты нужен нам здесь.
Но отец не обращал на них внимания, вся его поза, казалось, говорила «оставьте меня». Однако Лайам не напрасно был лордом Семиводья. Он выступил из торжественного круга, приблизился к Большому Человеку и положил руку ему на плечо. Отец слегка шевельнулся, и рука слетела.
— Пошли, Ибудан, пора проводить ее. Солнце уже уходит за лес.
Наконец отец обернулся. Лицо его искажала мука. Выдержка, с которой он рассказывал последнюю в ее жизни историю, оставила его.
— Давайте без меня, — сказал он горько. — Для меня здесь места нет. Все кончено. Я не один из вас, и никогда им не стану.