После этого на меня начали мстительно накатывать непрошеные приступы предвидения. Я считала себя сильной, но мне никогда не приходилось противостоять столь серьезным испытаниям. Я до конца постигла капризную, обманчивую природу собственного дара, который далеко не всегда показывал правду. Прошлое, настоящее и будущее — то, что случилось, случится или может случиться, — были перемешаны в якобы ничем не связанных видениях. Понимание пришло как раз вовремя, без него я сошла бы с ума, как многие другие, проклятые тем же даром. Видения налетали на меня неожиданно и не несли ничего светлого. Даже когда никаких видений не было, мне все время казалось, что за мной следят, что все мои действия кем-то оцениваются и подвергаются детальному разбору.
Иногда все заканчивалось очень быстро. Например, идя из деревни с корзинкой в руке, я неожиданно чувствовала головокружение и вдруг прямо передо мной видела резные колонны, искаженное бешеной яростью лицо Эамона и его руки, крепко сжимающие шею Брана. И на этот раз руки Брана бессильно разжимались, роняя нож, лицо краснело и напрягалось, и тогда мою грудь начинало жечь от недостатка воздуха, а перед глазами начинала плясать засасывающая чернота. Или я сидела дома у очага, а Джонни играл на полу деревянными зверюшками, которых отец вырезал еще для маленькой Ниав. Я и сама не забыла, как обращаться с ножом, и рядом с толстобокой овцой, рогатой коровой и курицей с цыплятами лежала и парочка моих творений. Например, гордый, сильный волкодав. Свернувшаяся в кольца змея. Ловкая выдра. Я не стала вырезать ворона: у нас же был Фиакка, наш вечный, бдительный страж! И вот однажды я сидела и смотрела на играющего у моих ног сына. Вдруг зверюшки вокруг него ожили, между ними появилась лошадь, а на ней всадник с гербом Семиводья на груди — двумя вдетыми друг в друга торквесами[13]. Это мой дядя Лайам ехал где-то далеко от лесов, по узкой тропе меж скал. Потом я услышала свист, глухой удар — и дядя, с удивленным лицом, молча свалился с лошади и остался без движения лежать на земле, а из груди его торчала стрела с красным оперением. И тут видение исчезло, я снова сидела в тихой комнате.
— А-а-ав! — провозгласил Джонни.
— Правильно, это собака, — дрожащим голосом ответила я. Лайам дома, с ним все в порядке…
В этом-то и заключалась проблема с даром предвиденья. Можно было, конечно, рассказать о своем видении, предупредить. Но не существовало ни малейшей гарантии, что это хоть как-то изменит ход событий. Можно было, наоборот, умолчать о видении, чтобы никого не волновать. Но если показанное происходило, ты мучился ужасным чувством вины: «Если бы я только сказал! Если бы я только предупредил…» Пока я держала свои видения при себе. Я не спрашивала Шона, ни какое задание выполняет для него Крашеный, ни какова может быть цена за подобные услуги. Он бы не сказал. Мы стали настороженно вести себя друг с другом, это жутко мешало. Похоже, именно то, что мы оба знали о Бране, делало нас осторожными, словно сложенное вместе, наше знание могло нести опасность.
Осень катилась к зиме, закончился сбор урожая, а об отце не было никаких новостей. Уже прошла пора отбраковки овец, уже складывали на хранение корнеплоды, отставляли на зиму масло и сыр. Во всем доме ощущалась некоторая нервозность, а внизу, в деревне, люди один за другим начали валиться с тяжелым, лающим кашлем.
— Где же носит Ибудана, когда он мне так нужен?! — сквозь зубы цедил Лайам, быстрым шагом направляясь к ферме. Вокруг него толпились работники, хором задавая всевозможные вопросы.
Луна пошла на убыль, снова выросла и опять исчезла, ночи стали холоднее. Я зажигала свечу и наблюдала, как растет мой сын. В воздухе витал холод, никакого отношения не имеющий к близкой зиме. Я думала, как там Крашеный, далеко-далеко от нашего леса, может, даже за границами Ирландии, со своей опасной, безнадежной, самоубийственной миссией? Брат стал необычайно молчалив и озабочен. Они с Лайамом часто и подолгу совещались наедине, а один раз даже с приехавшим буквально на пару дней Шеймусом Рыжебородым. Дело двигалось, но о нем никто не говорил. Не упоминали также о смерти Фионна. Я тоже держала язык за зубами. Однако я боялась за Брана и сказала себе, что если мне представится такая возможность, в следующий раз я так ему и скажу. Это не жизнь — постоянно мучиться в ожидании, а в редкие моменты свиданий постоянно прощаться. Я хотела предоставить ему выбор: изменить свой путь, поставить свои способности на службу иной цели или навсегда уйти от меня. Но мне казалось, я знаю, что он скажет в ответ, и боялась это услышать.
И вот наступила такая ночь, когда темных видений стало столько, что я просто должна была с кем-то поделиться. Возможно, сначала я и правда заснула, но мне не просто снились кошмары. Видения нахлынули небольшими обрывками, будто мой разум сложил и перемешал множество мест и времен и теперь выдавал их мне в случайном порядке. Я увидела дряхлого, древнего старика, одиноко бродившего по пустым галереям Семиводья, тяжело опираясь на тисовый посох. Он бормотал про себя: «Все ушли… ни сыновей, ни дочерей… как можно спасти лес, если детей Семиводья совсем не осталось?». В этом сгорбленном старце я узнала своего брата Шона. Потом картина резко изменилась, я оказалась в каком-то тесном, закрытом помещении, мои скрюченные руки и ноги сводило судорогой, я не могла дышать. Там было жарко, душно, кто-то кричал, но поскольку воздуха не хватало, крик выходил не громче шепота: «Где ты?»
13
Торквес — шейная гривна, скрученная из нескольких проволок или сделанная из массивного или полого стержня с несомкнутыми концами, завершающимися печатевидными (или буферовидными) расширениями. Из античных источников известно, что торквесы носили воины, особенно предводители.