В воскресенье состоялась встреча. Команды прибыли на стадион в окружении многочисленных болельщиков. На трибунах загремели трубы, барабаны… Не было недостатка и в нацистских лозунгах: «Вышвырнем поляков в Польшу!», «Немецкие стадионы только для немцев!» Команды выбежали на поле. Сперва соперники, потом они. В бело-красных майках. Враждебные возгласы усилились. Сигнал судьи, — и мяч покатился по полю. Было жарко, это хорошо запомнилось. Первые пятнадцать минут борьба шла у польских ворот. Сбивали с толку враждебные вопли и слабая поддержка польской публики. Не смогли они мобилизовать своих болельщиков. Немного младших харцеров, родственники… пожалуй, это все. Потом разыгрались. Поверили в себя. Мяч переместился на другую половину поля. Первый гол забил Гурбаль. Превосходно, головой в самый угол. Рев на трибунах был подобен реву раненого зверя. Затем еще два гола. Оба в конце второго тайма. Последний мяч забил Станислав. Прошел добрую половину поля, ловко обводя защитников, отдал мяч Гурбалю, а когда получил назад, тут же послал под штангу. Словно сам влетел в ворота, как птица в окно. Заметался в сетке и упал к ногам обомлевшего вратаря. Счет стал 3:0. Изменить результат соперникам не удалось. Еще пять минут игры, свисток судьи, снова яростный рев немецких болельщиков, фигурки выбегающих на доле харцеров, поздравления и покидающая поле боя с поникшими головами — лучшая в городе юношеская команда немецкой гимназии…
Станислав перешел на противоположную сторону улицы. Пылевая буря, поднявшаяся невзначай, так же внезапно улеглась. Альтенберг слышал стук собственных шагов по пустынной мостовой. Когда-то тут было многолюдно, гораздо чаще слышалась польская речь. К сожалению, множество поляков было вынуждено покинуть этот город. После восстаний, плебисцита и усиливающихся репрессий. Но немало осталось. Вопреки всему. Шахтерский город, его город. Почти лишенный зелени, огороженный трубами металлургических заводов, башнями копров и напоминающими редуты насыпями терриконов. Но что может быть прекраснее рдеющего в ночи террикона, действующего копра или дыма, который пышным султаном реет над трубой после победоносно завершившейся забастовки? Станислав прибавил шагу, услыхав где-то рядом возбужденный гомон. За изломом стены черного от копоти углового здания толпилась ватага сопляков в коричневых рубашках и черных галстуках. Один из них верещал визгливым от ярости фальцетом:
— Сорви эмблему! Сорви лилию! Растопчи ее!
— Отстаньте! Отстаньте! — повторил кто-то раздосадованно.
Станиславу голос показался знакомым. Над плотно сбившейся ватагой сопляков он увидал харцерскую шапку Клюты, прижатого к афишной тумбе. Клюта? Значит его отпустили. Чего хотят от него эти волчата? Надо помочь ему вырваться из окружения. Пригрозить, что пожалуется в школу. Это еще как-то действует. Они еще боятся учителей. Добрая старая школа еще внушает им трепет. Правда, в слабой мере. Между тем Клюта снял конфедератку, отколол харцерскую эмблему и швырнул за спину. Жест отчаянья. Но теперь Клюта сможет вырваться из окружения. Все чаще вынуждают их прибегать к жестам отчаянья. Решение оказалось правильным. Коричневорубашечники с дикими воплями ринулись к блестящей медной лилии. Они топтали ее, отталкивая друг друга. Прохожие с безразличным видом обходили эту ораву стороной. Воспользовавшись замешательством, Клюта бросился бежать сломя голову и налетел на Станислава.
— Сташек?
— Куда торопишься? Ты же отдал то, что они требовали. Погляди, как забавляются.
Клюта смотрел на Станислава, потеряв дар речи от изумления. Ему стало не по себе. Начал оправдываться. Дескать, ночь в полицайпрезидиуме, допрос, угрозы, а едва вышел на улицу, откуда ни возьмись — эти волчата. Конечно, нельзя было отдавать лилию, но он сыт по горло. Еще бы побили. Хотелось побыстрее попасть домой. «Сам понимаешь, Сташек…» Альтенберг успокоил его. Лилия не государственный герб и, вдобавок, исключительные обстоятельства. Не беда, получишь другую. А что было в полиции? Ведь он набросился в лесу на шуцманов. Каким образом его отпустили? Клюта боязливо оглянулся.