Что-то шевельнулось у него в груди. Кто же был тот второй? Если бы он мог заполучить его в свои руки… Ну и мерзавец! Выдал этого сопляка на верную смерть. Принес ему одежду и сам же выдал палачам. Скотина! Оспинки на лице… Он пошел по этому следу. Должно быть, этот рябой здорово обрадовался, когда увидел его рядом с Клютой. Даже не подошел, а только чиркнул фотоаппаратом. Поймал его на пленку. Ее проявят, увеличат — и он предстанет перед ними как живой. Ja, das ist Stanislaus Altenberg, ein Ausreißer![42] Тот самый, за голову которого обещана награда в десять тысяч марок. Сейчас, наверно, предлагают больше.
Неожиданно в памяти Станислава всплыла давняя сценка: вручение харцерских значков и поздравления вновь принятых в дружину. Пожимая руки, он внимательно всматривался в их лица. Мелкие оспинки… Хорак! Да, это, пожалуй, он! Станислав никогда ему не доверял. Хорак впервые появился как раз тогда, когда жандармы производили обыск. Ботаник-любитель. Собирал гербарий.
Так же, как растения, он коллекционировал, наверное, и доносы. Откуда он здесь взялся? По указанию гестапо? Нет, по-видимому, он из отрядов по вылавливанию дезертиров. Их создали совсем недавно. Значит, появилась острая необходимость. Хорак для этой работы подходил по всем статьям. Силезец знал обстановку… Эх, будь у него побольше времени, уж он бы серьезно им занялся. Долго бы Хорак не погулял. А может, его еще уберут Хмурый или Соха? Надо будет, чтобы они обратили на него внимание. Проклятая фотография. Как теперь ему передвигаться там, в рейхе? Каждый жандарм будет знать его в лицо.
Станиславу не давала покоя эта мысль. Она настойчиво возвращалась словно неотступный призрак. Призрак его провала. Он не хотел в этом признаться самому себе, но ясно осознавал: он «сгорел».
Наконец ему удалось уснуть. Это был полусон-полуявь. Его слух улавливал пение пружин под беспокойно ворочающимся Алеком, откуда-то наплывали кошмарные видения. Привиделись какие-то монахи. Они ходили хороводом вокруг горящего костра, выкрикивая, что бог не потерпит огнепоклонников и языческих гимнов. Затем его погнали вперед ослепительные лучи прожекторов. Он мчался от них на велосипеде по световому коридору, стремясь как можно быстрее добраться до польской границы. Но стоящий на посту пограничник, целясь в него из винтовки, кричал, что не впустит в страну ни одного шпиона. Тогда он стал звать своего отца, чтобы тот объяснил, кто он. Однако вместо отца появился польский офицер, который, клятвенно заверяя, что он не гестаповец, стал на коленях умолять, чтобы спасали Польшу. Но было уже поздно. По улице маршировали немцы с лестницами в руках, чтобы сбить золотые польские буквы, гордо сияющие на фронтоне здания польской гимназии. Тогда Станислав убежал в поля, где поранил ногу о колючую проволоку, и, истекая кровью, не смел никого позвать на помощь, боясь, как бы не четвертовали саблями скачущие на лошадях спаги. Кто-то из кавалеристов кричал: «Finie la guerre!», а с неба сыпались листовки, где было напечатано, что никто не хочет войны. Но оказалось, что это совсем не листовки, а свидетельства о смерти, тех, кого он вывозил на фуре из лагеря. Он собрал их целую кипу и начал вручать по очереди военнопленным, уверяя, что они гарантируют им жизнь. Пленные брали эти листки и вручали его матери. Она плакала и улыбалась сквозь слезы. Вдруг к ней подбежал Бруно Вагнер и, ударив прикладом, закричал, что по ее вине с фуры сбежал труп, который он должен был закопать. Станислав хотел броситься ей на помощь, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, потому что его положили в гроб и втащили на колымагу, которая покатилась прямо в заснеженное поле, над которым висели три оранжевых солнца, осветивших темную ночь. И, когда попавший под бомбежку поезд тронулся с места, он успел только крикнуть: «Мама, я убежал из вермахта!» — и сразу оказался на чердаке, где маленький украинский мальчик повторял ему уже в третий раз: «Дяденька, вы не бойтесь! Это мой чердак. Здесь с вами ничего не случится».
Его разбудил кашель подхорунжего. Алек стоял возле окна, прильнув лицом к темному стеклу. Опираясь одной рукой на подоконник, он другой прикрывал рот, стараясь приглушить кашель. Начинало светать. В углах комнаты уже четко обозначились контуры стоявшей там мебели: высокая спинка обитого кожей кресла, круглый стол с резными ножками, поблескивающие стекла буфета и массивная глыба кафельной печи с чугунными дверцами. Алек, заметив, что Станислав уже не спит, поднял голову.