Станислав закусил губы, круто повернулся и вышел. Мастер энергичным шагом последовал за ним. Догнал на лестнице и придержал за плечо.
— Не сердись, Сташек. Я иначе не мог. Это все стукачи. Право, не мог. Но ты сам заварил кашу. Ведь я предупреждал. Говорил, что Польша тебя погубит. Говорил, верно?
Станислав стряхнул с плеча руку Ешонека, сбежал вниз по лестнице. Он был удручен, обижен на мастера и, несмотря на его оправдания, не мог простить того, что тот сказал в конторе. «Такой порядочный старик, такой порядочный старик, — повторял он мысленно. — Вот до чего довели порядочного старика». Бредя по улицам домой, он машинально читал намалеванные на стенах лозунги: «Германия для немцев!», «Поляки, трепещите перед нашим фюрером!» Ему казалось, что даже буквы кричат пискливыми голосами осатаневших сопляков из гитлерюгенда. Пожалуй никогда еще с такой остротой, как сегодня, не испытывал он привязанности к здешним краям, к своей шахте. И шагал, не оглядываясь, словно из опасения, что при виде копров, куда не было возврата, тоска сдавит горло железной хваткой.
Потом были перестановки в харцерском руководстве, вызванные продолжающейся репатриацией в Польшу. В результате этих передвижений Дукель возглавил отряд, а Станислав принял от него дружину. В других условиях он радовался бы этому росту, и синий аксельбант вожатого стал бы для него предметом гордости. Но недавние события лишили его способности радоваться чему-либо. Неожиданное повышение он воспринял как возложенную на него трудную обязанность, а синий аксельбант рассматривал как роковой амулет, который еще пуще осложнит ему жизнь. Но во время скромного торжества в связи с его назначением все же случилось нечто такое, что глубоко тронуло Станислава. Когда в зале польской гимназии затопили камин и дружина вместе с горсткой гостей стала полукругом, чтобы выслушать приказ, и в благоговейной тишине по сосредоточенным лицам заскользили блики огня, а в воздухе пахнуло горящей смолой, внезапно послышалась тяжелая поступь и вошли трое солдат вермахта. Начальник, держа перед собой текст приказа, оглянулся, заметил входящих и спросил по-немецки, не ошиблись ли они адресом, поскольку казармы находятся на другом конце города. Солдаты вместо ответа щелкнули каблуками, как по команде отдали честь и вдруг приветствовали собравшихся харцерским «Бодрствуй!» Полукруг расступился, отблеск пламени пал на лица солдат, и тут Станислав узнал своих харцеров — Гурбаля, незаменимого партнера на футбольном поле, и еще двоих. Их недавно призвали в вермахт для прохождения срочной службы. Теперь и начальник понял свою ошибку. Подошел к ним со смущенной улыбкой. Полукруг рассыпался окончательно, ребята обступили прибывших. Гурбаль заключил в объятия Станислава.
— Видишь, мы даже там узнали, что ты получаешь повышение, и добились увольнительных, чтобы попасть на торжество. В жизни столько не врали, чтобы получить их.
Да, это было очень мило с их стороны. Станислав обнял ребят в грубых суконных мундирах. А увидав у них на груди харцерские эмблемы — кресты и лилии — был растроган почти до слез.
— Это для меня огромный сюрприз, — воскликнул он. — Прямо-таки великолепный сюрприз.
Между тем Гурбаль, поздоровавшись со Станиславом, кивнул своим спутникам и, словно спохватившись, что нарушил субординацию, вытянулся по команде «смирно» перед начальником.
— Старший харцер Гурбаль рапортует о прибытии трех польских харцеров, откомандированных из вермахта на харцерский сбор, — браво отчеканил он.
Несмотря на серьезные мины докладывающего и начальника, принимавшего этот необычный рапорт, все разразились смехом. Далее торжество пошло своим обычным чередом. Только присутствие трех немецких солдат, распевавших вместе со всеми «Не бросим мы земли исконной…», вопреки всей очевидности этого факта казалось чем-то неправдоподобным.
Однако следующий день принес гораздо менее приятный сюрприз.
Утром к дому Альтенбергов подъехала двухколесная тележка. Раздался стук в дверь, и вошел герр Курц с двумя грузчиками. Он с погасшей сигарой в зубах, те двое — с брезентовыми лямками через плечо. Явились они раньше условленного часа, что вызвало в доме небольшой переполох. Мать бросилась к старому буфету и начала торопливо освобождать его. Станислав и Кася поспешили ей на помощь. Они снимали с полок тарелки, чашки, кружки, кастрюли, стеклянные банки, кухонную утварь — вещи необходимые и бесполезные, но словно бы прижившиеся в бездонных недрах этой дубовой громадины, — второпях рассовывая их где попало. Немец наблюдал за этой лихорадочной сценой немного опешивший и словно бы сконфуженный.