Когда он входил в лагерь, монахи уже разгоняли собравшихся у костра богомольцев. Словно заботливые ангелы, взмахивая крыльями — широкими рукавами подрясников, они оттесняли своих заблудших агнцев от нечестивого огня. Вкрадчивыми словами осуждали поведение паствы, старались объяснить всю постыдность участия в светских, хуже того, чуждых немецкому народу игрищах.
— Расходитесь, — взывали они. — Возвращайтесь к вечерним молитвам. Не огорчайте господа и пресвятую деву своим отступничеством. Уходите быстрее. Ибо не во славу господа зажжен этот огонь.
И богомольцы волей-неволей расходились.
— Что все это значит? Чего они от нас хотят? Зачем вызывали? — допытывались ребята, обступив Дукеля.
— Мы должны снять мундиры или убраться отсюда.
— Не заставят же они нас ходить нагишом, — возразил Станислав. Как заместитель Дукеля, он минуту назад препирался с монахами, и в голосе его еще чувствовалось возбуждение. — Я католик. И по-моему, имею право молиться вместе с немцами.
— Конечно… — согласился Дукель. — Только сначала сними мундир и смешайся с христолюбивыми немецкими поселянами. Так повелел прелат Улицке.
— Прелат прекрасно знает, что здесь больше поляков, чем немцев. А мундир не сниму. Я ношу его с разрешения немецких властей. Что еще сказал святой отец?
— Всевышнему противны варварские языки. Коробят его наши песни.
Все дружно громкими криками выразили свое возмущение.
— Что будем делать?
— Сам не знаю.
Ребята настаивали, что надо остаться на месте. Дукель был с ними согласен. Монахи, надо думать, не станут выгонять их силой. А если решатся, это не принесет им чести, не подымет их авторитет среди верующих. Паломники и без того ропщут. Оскорблено их национальное чувство. И Дукель дал команду готовиться ко сну. Подойдя к своей палатке, он чуть отпустил растяжки, чтобы в случае дождя не лопнули, и послал четверых ребят за водой к монастырскому колодцу. Они вернулись с полным котлом, повесили его над затухающими углями и подбросили хвороста. Пламя снова весело взметнулось вверх. Но не суждено им было сегодня напиться чаю. Едва языки пламени взметнулись кверху, снова появились монахи. Сбившись кучкой возле лагеря, они долго в молчании наблюдали за харцерами. Наконец один подошел к Дукелю.
— Судя по всему, вы не отдали приказа покинуть земли монастыря…
Дукель ответил, что действительно приказа такого не давал, они решили здесь остаться, и добавил, что харцеры исповедуют ту же самую религию, что и они, монахи, и поэтому имеют право участвовать в храмовом празднике. А одежду сменить не могут, другой у них нет.
— Тогда убирайтесь отсюда! — потребовал монах.
— Мы католики!
— Вы польские националисты! — прозвучал из-под капюшона полный ненависти голос. — Не с богом в сердце пришли вы сюда!
— А выгонять нас — это по-божески? — запальчиво выкрикнул Станислав, подбрасывая в огонь ветку. — По-божески?! На ночь глядя?!
— Господь укажет вам дорогу, — патетически изрек монах. — Уходите отсюда побыстрее! Прелат Улицке шутить не любит!
— И поляков не любит… — добавил Станислав.
Яростно сверкнули глаза из-под коричневого капюшона.
— Прелат Улицке — святой человек. Святотатствует тот, кто его оскорбляет. Убирайтесь отсюда, пока не постигла вас божья кара.
Монахи удалились, зашуршала трава от их длиннополых подрясников. Дукель, Станислав и вся дружина смотрели им вслед, не в силах сдержать возмущения.
У подножия монастырского холма горели костры паломников. Многие укладывались спать прямо под открытым небом — возможно, из-за нехватки квартир, а может, по обету, — остальные предавались духовным песнопениям. Немцы располагались возле храма, одной большой группой, поляки-односельчане чуть поодаль, отдельными кучками. Может, оттого, что они находились ближе к харцерскому лагерю, их было лучше слышно. Истошными, надтреснутыми голосами старухи возносили к небесам Горячие мольбы на запрещенном еще кайзеровской цензурой языке. Это были старинные, передаваемые из уст в уста песни. Они внезапно обрывались на полуслове посланцами прелата, прячущими свои лица под капюшонами. Те сновали в толпе, повторяя наказ своего патрона: пойте, братья и сестры, но по-немецки. Господь не любит варварских языков. Там, где обрывалась песня, воцарялось мрачное молчание. Но кое-где затягивали иную мелодию, начатую монахами. Ведь паломники пришли сюда почтить покровительницу своей деревни, вот и славили ее навязанной песней. И не слишком бы возмущались этим запретом, если бы не пренебрежение монахов к их родному языку. Поэтому в некоторых группах вообще прекращали пение и молились молча.