Когда он подъезжал к своему дому, чуть брезжило. Ветхое одноэтажное строение, поддерживаемое подпоркой, с залатанной толем крышей, выступило из мрака. Во дворе, к брандмауэру соседнего здания, лепились рядком клетушки-сараи. Отперев висячий замок, Станислав втолкнул в один из них велосипед. Соседские почтари уже начинали ворковать в высокой голубятне. Их приглушенные голоса напоминали бульканье воды в засоренной раковине. Станислав запер сарай и вошел в сени. Дверь ему открыла мать, тщедушная, болезненная женщина, мужественно боровшаяся с нуждой.
— Напрасно вставала, мама. У меня же ключ.
— Это ты? Почему в такую рань?..
Станислав не ответил. Подошел к крану, наполнил кружку и долго пил воду. Гнали вовсю — отсюда и жажда. Не отрываясь от кружки, он огляделся. В кухне у кафельной стенки сушились кастрюли. Это Кася всегда их так расставляет. Теперь она спит на его постели. У них две кровати, и обычно сестра ложится с матерью. Станислав почувствовал, как он устал, поскорее бы лечь и уснуть.
— Чего она тут разлеглась, мама?
— Ты обещал вернуться послезавтра. Она всегда спит на твоей постели, когда ты в ночной смене. Разбуди, пусть переберется…
— Не надо.
Сестра. Глядя на нее, он всегда испытывал нежность. Пожалуй, никого нет на свете дороже сестры. Сколько раз он защищал ее в школе. Однажды даже чуть не исключили: наставил синяков немцу-задире. Тот ударил ее, да еще других подначивал поколотить «польскую жабу». Станислав тогда еще был маловат, но не простил этой «польской жабы». Как она с тех пор выросла. Стройная, высокая девушка… Недавно удалось пристроить ее в продуктовую лавочку к соседу-немцу. А то пришлось бы работать в прачечной, где быстро бы надорвалась, как мать. Значит, есть еще порядочные немцы на свете.
Станислав прилег рядом с сестрой. Та проснулась, недоуменно взглянула на брата, уронила голову на подушку и снова приподняла.
— Сташек?! Ты уже вернулся? Вы были на горе святой Анны?
— Были.
— Ведь праздник и крестный ход только завтра… — удивилась мать.
— У нас крестный ход был уже сегодня. Сперва явились монахи, потом шуцманы. Побили Клюту. Побили и забрали в полицию.
— Побили? За что?! — Касю взволновали его слова. Уже месяца три, как она ходила с Клютой.
— Не обижайся, Кася, но он сопляк. У нас будут из-за него неприятности.
Пришлось рассказать все по порядку. Когда он закончил, ему показалось, что мать уснула. До чего же она устает… Подтолкнул сестру из опасения, что та будет поддерживать разговор, но едва укрылся с головой, чтобы спастись от света, сочившегося в окно, как мать снова заговорила:
— Вот слушаю тебя, и кажется, будто отец твой говорит. Польские мундиры, польская речь… Польша. Другого такого поляка днем с огнем не сыскать.
— Спи, мама, — улыбнулся Станислав и невольно взглянул на свадебный портрет родителей над ее кроватью.
Молодожены, застывшие в неестественных позах с каменными лицами, как обычно на фотографиях подобного рода. Он не был уверен, видал ли когда-нибудь отца. Действительно ли это лицо склонялось над его кроваткой, или представление о нем возникло благодаря фотографиям и рассказам матери: «…было тебе три годика. Касе — год. Одна кроватка на двоих. И он, твой отец, у изголовья в мундире кайзеровского пехотинца. А на глазах слезы — никогда этого не забуду. Да и я заливалась в три ручья. Это был конец его отпуска. Отец поцеловал вас, а вы спали. «Вероника… мне пора возвращаться на фронт. Детей воспитывай в любви к богу и отчизне. И чтобы польскую речь не забывали. Позаботься об этом, если погибну». Обнял меня, поцеловал и вышел… Так быстро, словно боялся смотреть на вас и на мои слезы. Я выбежала следом… Видела, как уходил по дороге. Видела в последний раз. Нет, нет… еще раз его видела. Шел он с винтовкой в руках. И снаряды рвались у него под ногами. А навстречу ему — чужой солдат. С примкнутым штыком. Нет, нет, это уже сон… Часто снилось такое. Но я знала, что это не совсем сон…» О, эти материнские рассказы. Однажды Станислав спросил: как ты догадалась, что это не совсем сон? Она ответила: он же не стрелял. Да… Это походило на правду. Отец не хотел стрелять во француза. И погиб где-то в окопах на Сомме. Откуда французу было знать, что Павел Альтенберг не собирался в него стрелять? Сомма. Это чужое слово вносило некую торжественность в их дом. Торжественность и печаль.