— Тогда отдай мне его.
Сигрун колебалась.
— Я не могу, — устало сказала она, — я обещала ему кров. И… он хочет поговорить с тобой.
— Мне не о чем говорить с убийцей моего сына, — свет луны упал на лицо конунга, и Сигрун увидела незнакомый, ледяной блеск в его глазах. Никогда она не видела первого из северян таким.
Конунг Эрик никогда не отличался жестокостью, хотя и умел строго блюсти закон. Однако к тем, кто был верен ему, он был справедлив и добр.
Теперь же в глазах его блестело безумие, и если бы Сигрун не знала, зачем он пришел — побоялась бы находиться рядом с ним.
— Если не хочешь моего лечения — то прошу, оставь мой дом, — как могла спокойно сказала Сигрун. — Если же думаешь, что мои травы могут тебе помочь — то возможно, я что-нибудь подберу.
— Я не нуждаюсь в твоих отварах, женщина. Верни мне сына — если хочешь помочь.
— Не кричи, — ровно произнесла Сигрун, и в ее глазах тоже блеснул холодный огонек. — Колесо судьбы повернется, и ты встретишь его опять — но берегись, конунг. Судьба не любит тех, кто ставит себя выше нее.
Конунг молчал.
— Оставь меня теперь, — закончила Сигрун, — я должна закончить свои дела.
Эрик, скрипнув зубами, побрел прочь, а Сигрун присела на корточки и продолжила собирать траву.
— Резеда… — пробормотала она, — что еще… он назвал еще одну траву… ночница, да…
Оглядевшись, Сигрун сорвала с невысокого кустика несколько листков и убрала в висевший на поясе мешочек.
Она подняла глаза на луну и повторила про себя, как и научил ее галл: "Льеф. Да наполнят тебя зимние холода".
Продолжая повторять этот короткий заговор, Сигрун двинулась домой.
Кадан, как обычно, сидел на краешке топчана своего возлюбленного и дремал. Голова его лежала у Льефа на плече, а рука Льефа чуть обнимала его.
Сигрун стало тошно. Ей было тошно каждый раз, когда она видела этих двоих, которые ценой жизни ее любимого получили то, чего никогда уже не будет у нее.
"Льеф. Да наполнит твое сердце зима", — повторила она и, взяв в руки ступку, принялась готовить лечебный отвар.
Дни шли за днями, и за окнами расцветали первые цветы. Деревья шелестели листвой, и любой уже встал бы на ноги, какой бы тяжкой не была болезнь.
Но Льеф продолжал лежать. Кадан видел, что боль возлюбленного становится только сильнее день ото дня, и не знал, как мог бы ему помочь.
Сигрун старательно меняла повязки каждый день и по новой наносила мазь. Мягкие пальцы ее двигались аккуратно, не причиняя вреда — но Кадан видел и то, что толку от них нет.
Он сам исхудал в бесконечном наблюдении за Льефом и с трудом сдерживал слезы, глядя на его осунувшееся лицо.
— Льеф мой… — шептал он и гладил воина, все реже приходившего в себя, по заросшей щеке.
Кадан не мог понять, когда болезнь снова начала одолевать Льефа — ведь в первые дни он шел на поправку, а потом будто перевесила другая чаша весов.
Льеф бесконечно звал Руна и обвинял себя в том, что сгубил его, а Кадан знал, что отчаянье и ненависть порой бывают страшнее клинка.
— Перестань корить себя, мой милый Льеф, — шептал он, — толку нет, если хочешь — пусть буду я во всем виноват.
Но Льеф не слушал его. Он все чаще отказывался пить и есть и как будто бы звал к себе смерть.
Однажды, когда Кадан поднес к его губам плошку с травяным отваром, Льеф взметнул руку, и плошка, кувыркаясь, полетела на пол.
— Не буду, — рявкнул он, внезапно вернув голосу прежнюю силу. — Кадан, дай мне спокойно отойти.
Кадан стиснул зубы.
— Отойти, — медленно произнес он, — и бросить меня?
Льеф молчал.
— Или не ты клялся, что мы вместе отправимся за грань?
Льеф закрыл глаза.
— Прости, — устало сказал он.
Кадан медленно встал и взял плошку с пола.
Он замер, разглядывая уродливый знак, начерченный на дне — руну "Смерть".
— Кадан, он съел?.. — Сигрун, вошедшая в избу, замолкла на полуслове, увидев, что Кадан стоит с плошкой в руках.
Кадан медленно поднял взгляд на нее. Глаза его были непривычно черны.
— Взгляни, — сказал он, и Сигрун не сразу узнала голос галла. Но подошла.
— Что это? — спросила она.
— Ты знаешь. Ты сама научила меня.
Сигрун вгляделась в знак.
— Но кто мог это начертать? — спросила она и перевела взгляд с плошки на Кадана.
— Не знаю, — сказал Кадан, — я никого не знаю здесь, кроме тебя.
— Ты же не думаешь, что я… — обида сменялась злостью в ее глазах, — ну, это уж слишком, трелль. Я пустила вас в дом. Но, видимо, следовало бросить вас умирать.
— Прости, — Кадан отвел взгляд.
— Что здесь произошло? — требовательно спросила Сигрун.
— Он отказывался пить и уронил чашку на пол.
— Ладно, — Сигрун вздохнула, — я принесу еще. А эту разбей. Не нужна мне в доме проклятая вещь.
Кадан все еще в задумчивости опустился на топчан. Через несколько минут Сигрун принесла новую миску, и он благодарно кивнул.
Девушка удалилась, а Кадан приподнял миску, рассматривая дно. Затем опустил и принюхался, пытаясь определить, какие травы входят в состав — все было хорошо. Только после этого он поднес чарку Льефу к губам.
С тех пор он проверял всю еду и однажды, учуяв запах ночевки — растения безвредного, но часто добавлявшегося в магические отвары, вылил содержимое плошки за окно.
Льеф был к тому времени уже настолько вымотан, что не спорил с ним ни о чем. Кадан никак не мог понять, идет ли он на поправку или нет. А однажды вечером в дверь постучали — но внутрь вошла не Сигрун. Она бы и не стала стучать. На пороге появился конунг, закутанный в мягкий шерстяной плащ.
Льеф заставил себя открыть глаза, внимательно смотрел на него и молчал. Конунг тоже молчал.
Кадан обшарил комнату глазами — ему было неуютно в перекрестье этих взглядов, и он чувствовал, что кто-то должен начать разговор.
Взгляд его упал на оставленную Сигрун у кровати больного чашу с водой.
— Мы приветствуем тебя, конунг, испей с нами из одной чаши, если пришел с миром.
Кадан взял чашу и с поклоном поднес ее конунгу.
Тот, поколебавшись, сделал глоток. Затем осушил остаток залпом — с дороги у него пересохло горло, — и со стуком поставил чашу обратно на стол.
— Приветствую тебя… — хрипло произнес Льеф, — мой названый отец.
— Ты потерял право называть меня так.
Льеф замолк.
Конунг шагнул вперед.
— Я пришел посмотреть тебе в глаза, убийца Руна.
— Зачем?..
— Я хочу знать, сын рабыни, которого я приютил и который предал мой дом — рад ли ты, что остался жив?
Льеф устало опустил веки.
— Нет, — тихо сказал он.
Но Эрик по-прежнему не находил себе покоя.
— Я вложил в твои руки меч, — сказал он и, взявшись за рукоять меча, лежавшего у топчана Льефа, отбросил его в сторону, — мой кузнец выковал его для тебя.
Льеф молчал. Снова открыв глаза, он просто смотрел на своего палача.
— Я приказал изготовить для тебя доспех, — не находя ответа на свою ярость, Эрик вынужден был повысить голос. Он схватил в руки панцирь Льефа, лежавший тут же рядом, и замер, увидев сквозь сквозную дыру на груди зияющую на подкладке руну. — Колдун, — выдохнул он, поднимая ошарашенный взгляд на Льефа.
Льеф не понимал ничего, а у Кадана вдруг вышибло воздух из легких.
— Это не так, — с трудом выдавил он из себя. — Это не он начертил, это я.
Льеф с неожиданной силой рванул его на себя и зажал рот рукой.
Эрик переводил взгляд с одного на другого.
— Как низок ты, Льеф, сын Хальрода… — он замолк, впервые в жизни не находя слов, — как низок ты… приказав своему треллю использовать против побратима колдовство. Даже так, тайными знаниями, ты не решился сразиться с ним сам.
Льеф молчал, не зная, что сказать.
Эрик хотел было отшвырнуть панцирь прочь, но тут же одумался и прижал его к себе, будто опасаясь, что кто-то попытается вырвать его из его рук. Он попятился назад.