— Что? — Биндусара уже понял: добрых вестей не будет. Так и оказалось.
— «Здесь нет никаких царей, кроме великого царя Ураяра Иламчетченни. Ноги повелителя Магадхи в Шраванобелаголе не будет никогда! Когда сын ищет отца — мы к такому сыну всегда благосклонны. Но если один чужеземный царь ищет другого царя, мы в том помочь не можем. Цари не умеют склонять голову, это всем известно. А сын, ищущий отца, обязан смиренно сойти с колесницы, поклониться нашему махараджу, снять с себя чуждые нам одеяния, надеть одежды народа Тамилакам и в этих одеждах пройти весь путь. С сыном, ищущим отца, не может быть больше одного сопровождающего. Он имеет право питаться тем, что найдёт в наших лесах по пути до своей цели, и тем, что ему подадут в качестве милостыни, но коней в качестве милостыни ему не подадут, на это он может не рассчитывать. И чужого золота народу Чолы не надо. Сын, ищущий отца, может оставить себе оружие, необходимое для охоты и самообороны — лук со стрелами, кинжал и меч, но ничего более, кроме этого». Мой повелитель, я понял хорошо, чего они желают, но я не могу допустить, чтобы вас так ужасно унизили! — Ракшас с горечью покачал головой.
Биндусара размышлял недолго.
— Это вовсе не унижение. Не может быть ничего важнее, чем прийти к отцу, пока ещё не поздно, ибо почти три луны тому назад я видел дурной сон и, опасаюсь, что он может сбыться!
— Но… поклониться врагу? Идти пешком в одеяниях чужого народа весь этот долгий путь через лес и чужие поселения? Просить милостыню? Вам?! — Ракшас растерянно смотрел на своего господина. — Для меня легче начать войну и умереть, чем увидеть, как вы переносите такое, голодаете в пути и стираете ноги в кровь, не имея возможности с удобством ехать в колеснице или хотя бы верхом!
— Мы с тобой не будем голодать, Картикея. Или ты не привык в военных походах и, живя в изгнании с моим отцом, обходиться без помощи слуг? Не сумеешь застрелить оленя? Или, полагаешь, я не справлюсь с луком и стрелами? — бодро спросил у аматьи Биндусара, и сердце Ракшаса растаяло.
— Простите, самрадж, что усомнился в вашей силе! Ради вас я сделаю что угодно, — промолвил аматья, складывая руки в жесте почтения, — как прежде делал всё, что мог, ради вашего родного отца, да пребудет его душа вечно в небесных мирах!
Биндусара посмотрел на аматью, потом перевёл взгляд на стоящего под навесом колесницы сурового махараджа Чолы, который был ненамного старше самого Биндусары, и зло прикусил губу.
«Я увижусь с отцом, чего бы мне это ни стоило! Даже если придётся проползти весь путь до Шраванабелаголы на животе, как наг, и совершенно голым», — подумал он и вздрогнул, осознав одну простую истину: сколько бы он ни гневался на Чандрагупту, сколько бы ни желал отомстить ему, но в глубине души он никогда не переставал считать его своим отцом. И никогда не переставал любить.
— Отказаться от пищи не так трудно. Я всё равно много лет не ел с аппетитом. Пожалуй, с тех пор, как помог разжечь ритуальный костёр для Дурдхары и нашего первенца, — исхудавший Чандрагупта, скрестив ноги и уронив руки на колени, сидел возле воды под сенью магнолий, ронявших на него сверху свои ароматные лепестки. — Вся еда после их смерти казалась отравленной. Наверное, потому, что я начал понимать, в кого превратился. Вовсе не в самраджа великой страны, а в глиняную куклу, от которой ничего не зависит. С тех пор, как в меня исподтишка кинули нож, как некогда я — в Селевка, чтобы опорочить Амбхикумара, я осознал, насколько сильно меня ненавидят жители Магадхи. Тогда же вместе с аппетитом я потерял и сон. Доходило до смешного — отхожее место я посещал с телохранителем по приказу Чанакьи, представляешь? Личную охрану постоянно меняли, чтобы предполагаемые заговорщики не знали, куда и с кем я пойду «облегчаться» в следующий раз. Невозможно описать то чувство, когда хочется хоть в отхожем месте побыть одному, но тебе не позволено даже такой малости, доступной каждому нищему. На тебя постоянно смотрят чьи-то глаза и почти всегда — с ненавистью. Я боялся смерти и желал её, ибо жизнь моя стала невыносимой. Да, ты не слышишь, ведь ночь ещё не настала. Я говорю сам с собой… Безумец! Пусть. Я давно спятил. Без любви все сходят с ума. А я своими руками уничтожил любовь да ещё хотел хитростью выманить у судьбы второй шанс. Возмечтал о взаимности — прекрасной, чистой, лишённой плотских страданий и ревности! Желал очистить свою чёрную, как смола, душу привязанностью и доверием невинного юноши… Думал, боги простят меня, если всё, чего я не смог дать его отцу — верность, преданность, не окрашенные в цвета предательства или похоти, — я отдам сыну. Глупец! Я так надеялся, что от рук Биндусары расплата не придёт! Но она пришла, и её тяжелее пережить, чем смерть. Учитель Бхадрабаху умер вчера, Дхана. Скоро я последую за ним. Знаешь, очень хочется утопиться в Кавери в день её разлива, чтобы избежать мучений, ибо я не так силён, как учитель… Ачарья даже не звал меня в свою аскезу! И очень удивился, когда увидел, что я пришёл да с такими «благими» намерениями — спасти Магадху от будущего зла. Ложь, низкая ложь! Даже мой уход из Паталипутры сопровождался ею! Вчера, похоронив своего единственного истинного учителя, я лёг на отпечатки его ступней на застывшей глине и плакал, как ребёнок. Так, веришь ли, я не рыдал даже в детстве, когда считал себя ненавидимым собственной матерью. Но тогда у меня были друзья: Дхум, Индра, Субхада, Стхул. Никого теперь… И в последние минуты жизни я останусь совсем один. Если умру днём, тебя не окажется рядом. Дхана, почему смерть не приходит? Почему я до сих пор не утратил рассудок, как ты предрекал? Неужели я так сильно виноват, что мне всё ещё не позволено покинуть эту землю, и я обязан каждое утро вспоминать всё снова и мучиться от осознания содеянного? Вчера я исколол себе пальцы и стопы ног опунцией, растущей на склоне холма, чтобы физическая боль заглушила душевную, но и это не помогло. Ученики ачарьи Бхадрабаху на протяжении двух лун рассказывают жителям ближайшего поселения, будто ко мне приходят поклониться якши и лесные звери, так невиданно сурова моя аскеза. Им верят, а мне стыдно слушать это. У этих юношей чистое сердце и богатое воображение. Либо от голода им мерещится бхут весть что! Кажется, они представляют меня дэвом во плоти, сошедшим на землю. А я обычный грешник. Не знаю, приходили ли якши к учителю, когда он постился, но ко мне точно никто не приходит, кроме тебя. Да и ты снишься… Отпросись у Индры ненадолго в Мритью Локу и прикончи меня! Нет, не слушай! Если ты сделаешь это, мы никогда не встретимся. Я должен потерпеть и умереть сам… Когда придёт время, — Чандрагупта улёгся на спину, глядя в небо сквозь колышущиеся листья пальм. Даже тонкие лучи солнца, проникавшие сквозь густую листву, слепили ослабевшие глаза, и Чандрагупта устало прикрыл веки рукой.
Ямарадж задерживался. Он совсем не торопился к нему.
— Мы почти у цели! Пересечь Годавари и Кришнавари было намного труднее. К счастью, нас тогда сопровождали воины… Да что вспоминать, сынок! Исток Пинаки мы обогнули, впереди — берег Кавери и рядом с ним — то поселение, куда отправился Чандрагупта.
Биндусара уселся на камень, разминая руками натёртые грубыми сандалиями стопы.
— Ещё немного, и я увижу его… Чем ближе мы подходим, тем больше я волнуюсь, тем тревожнее мои сны, отец! Как мне успокоиться, скажи?
Ракшас отвернулся и торопливо вытер стёкшую по щеке слезу. Каждый раз, когда Биндусара называл его отцом, в душе всё переворачивалось от счастья и боли одновременно: «Я никогда не наберусь мужества признаться ему, какие чувства на самом деле испытывал к самраджу Дхана Нанду. Биндусара не узнает, потому что иначе расхочет считать себя моим сыном и даже говорить со мной не станет. Мне придётся скрывать эту тайну до конца дней».