– Хорошо, хорошо, Томми.
Майлз ждал, когда прояснится цель звонка.
Томми откашлялся.
– А ля стриптиз?
– Что, извини?
– Никаких извини. У тебя в меню паста «а-ля стриптиз»?
Это было так же унизительно, как удар между ног. Ингмарссон потер под носом.
– Можно и так сказать, – пробормотал он.
– Думаешь, меня это колышет?
– Нет, не думаю.
– Верно. А других, может, и да.
Санна на спине, качает бедрами вверх-вниз, черные лаковые сапоги блестят.
– Так что не светись, Ингмарссон.
– Я так и делаю.
– Нет, не делаешь.
Майлз не понимал, о чем он.
Санна приподнимает ягодицы, трусики съезжают вниз.
– Забей на это.
– Забить на что?
– На все. Забей на расследование.
Трусики вертятся вокруг ее указательного пальца, неспешно и красиво. Потом она отпускает их. Кружась, они улетают в темноту. Майлз провожает их глазами. В голове у него звучит шум лопастей винта из какого-то старого военного фильма: шух, шух, шух.
– Чего?
– Просто сиди и притворяйся, что работаешь. Не напрягайся.
– Почему это?
– Потому что я так сказал. Гунилла и Эрик Страндберг напортачили с делом. Если ты добьешься успехов, их память будет запятнана, вот как-то так. Я не хочу этого. Они были моими добрыми приятелями, хорошими полицейскими.
Санна сидит на корточках в середине сцены, ноги широко разведены, демонстрирует Ингмарссону все самое интересное.
– Копы покрывают копов, верно?
Томми Янссон закашлялся. Кашель никак не отпускал. Когда Томми снова заговорил, в его голосе появилась хрипота.
– Да и вообще, кого, блин, это все парит, Ингмарссон? Трое мертвых русских бандитов…
Новый приступ удушливого кашля у Томми. Ему стало легче.
– …и испанский недомафиози, который сбежал из страны или вообще горит в аду. Чего нам еще надо? По мне, граждане в безопасности, и дело давным-давно закрыто, оно закрылось само по себе. Понимаешь?
Нет, Майлз не понимал.
– О чем ты говоришь, Томми?
– Разыграй спектакль. Придумай что-нибудь, мне плевать что. Но подумай о том, что ты полицейский, Ингмарссон. Полицейский, который каждый день торчит в порноклубе. Как, твою мать, это выглядит, по-твоему?
Ингмарссон не отвечал, зажав переносицу большим и указательным пальцами и закрыв глаза.
– Особенно когда все придурки в этой стране стали феминистами. Тебя сожрут. А если нет…
Томми сделал художественную паузу.
– Если нет, то что? – спросил Майлз, по-прежнему не открывая глаза.
– Мы – копы, Ингмарссон. Я прикрою тебя, ты не будешь высовываться. Мы поможем друг другу, старый добрый кодекс чести копов, о’кей?
Майлз молчал.
– Отлично, Ингмарссон, так держать, – сказал Томми и нажал отбой.
Майлз открыл глаза и просто сидел с телефоном в руке, чувствуя себя униженным. Кодекс чести копов, какого хрена? Ингмарссон сунул телефон в карман пиджака. Не таким он помнил Томми Янссона. Однако люди меняются. Майлз знал, что Томми был приятелем Гуниллы и Эрика Сандбергов, их близким другом. Но наверняка Томми руководствовался какими-то своими мотивами, и он выражался предельно ясно, когда предлагал ему работу. Майлз сразу понял, тут что-то нечисто, а иначе как бы ему дали дело об убийстве? Есть же миллион копов лучше его, которые жаждали вести это расследование.
Ну-ну…
Выбор прост. Он понял, что может с одинаковым успехом просиживать задницу в Управлении и пить плохой кофе – и просиживать ее же в отделе и слушать, как коллеги, привирая и приукрашивая, рассказывают о временах, которых не существовало в природе.
Может, в словах Томми что-то есть. Копы прикрывают копов. А Ингмарссон не собирался завязывать со стрип-клубом, с Санной, без вариантов…
Санна? Майлз вышел из задумчивости и обнаружил, что остался один в помещении. Парни ушли, шоу закончилось. Он посмотрел на сцену, и яркий свет прожектора ослепил его. Майлз прищурился и прикрыл глаза ладонью. Санна…
Она стояла в центре сцены, положив левую руку на бедро, в одних черных лакированных сапогах на высоком каблуке, обнаженная, перед Ингмарссоном и Богом. И смотрела Майлзу прямо в глаза.
– На сегодня всё, – произнесла Санна. Она говорила на норрландском[12] диалекте, красивом, дружелюбном и мягком.
Ингмарссон не спускал с нее глаз. Теперь он мог лучше рассмотреть Санну, линию подбородка, рот, глаза… Все было прекрасно по отдельности, удивительно в комбинации, божественно в целом.