– Злодей Борхэ твердил, что я хуже змеи и во всем виновата. Он твоего рода. Будь я старше, ты бы сам прибил меня, – топнула ногой Зоэ. – Как будто я виновата, что такой родилась! А я верила тебе.
– Я не убиваю танцующих. Всего лишь дарю им цветы… дарил. Больше не буду, наверное, – выдавил Ноттэ. – Поддельная волшба сама мстит тем, кто солгал. Вместо восхищения они готовы принимать жадность, вместо уважения – зависть, вместо веры – пользу. Они стремятся быть желанными для всех смотрящих, это убивает без моего вмешательства. Я лишь ускоряю неотвратимое. Не допускаю зова в полную силу, когда могу и успеваю.
– Но моя бабушка всю жизнь танцевала. Не было вреда! У нас весь род такой, мы храним рисунок танца и строй души, передаем без ущерба, это важно и хорошо.
– Откуда тебе знать?
– Она однажды сказала, что её бабушка ей сказала, что её папа был тот, кого позвали, – выпалила Зоэ. Гордо подбоченилась, наблюдая недоумение нэрриха. – Ну? Съел? И никакой он был не кукла, раз я – человек, и бабушка человек, и её мама тоже. Вот.
– Борхэ… он знал?
– Не сказал. Но каждый раз лез в мой танец. И все портил.
– Пустотоп?
– А, ты понял!
– Я? Наоборот, запутался. То есть для меня вполне нормально очередной раз выяснить, что правда – еще не истина, что ответ – лишь очередной мираж… – нэрриха усмехнулся. – Значит, я все же твоя кукла. В какой-то мере.
– Как все спутано, – пожаловалась Зоэ, яростно продирая пятерней волосы. – Почему нельзя не думать всякости, а встать и постучать пятками по палубе? Я сразу скажу, шелуха и тьфу – или есть надежда. Еще буду знать, правда ли ты собираешься вернуться на остров и забрать меня. Чтобы дальше – все хорошо.
Ноттэ нехотя кивнул, признавая доводы если не надежными, то самое меньшее допустимыми.
– Ну, чего ты боишься? – возмутилась Зоэ. – Если из нас двоих на ком и есть долг, то, ясное дело, на мне! Ты спас, я обязана тебе жизнью.
Ответить сделалось нечего: глупо и дальше прятать от себя – свой же страх. Так удобно было обвинять плясуний в постигшей беде, наказывать их, не пятная рук. Это оправдывало многие неблаговидные дела прошлого: и грязноватые договоренности с Башней, и умение пользоваться людьми. Вдобавок право на воздаяние сокращало горечь одиночества, превращая его – так казалось еще недавно – в избранность.
Но сегодня день перемен. С ночи пошло все по незнакомой тропке, да так и не меняется к прежнему. Его воспитывал голос полумертвого капитана. Это что, это еще приемлемо. Но наставления и поучения ребенка…
Нэрриха убрал в сторону одеяло, встал, шагнул на свободное пространство. Повел плечами, глядя в серо-карие глаза Зоэ и впервые точно отмечая их цвет. Сделал первое движение, поднимая руку и… остановился на полувздохе. Помолчал виновато, изучая морщинку меж бровей и невысказанное вслух огорчение, превратившее рот Зоэ в прямую линию губ – втянутых, словно проглоченных.
– Не то?
Она помотала головой, рассыпая по плечам путаницу грязных волос. Прижала к груди нэрриха узкую ладошку, слушая его сердце. Осторожно улыбнулась.
– Без пупка можно жить, но без мамы, папы, бабушки и прочих… – посочувствовала девочка. – Хотя бы сердце у тебя имеется, а то я прямо испугалась. Ты топтался. Просто так, понимаешь? Ничего не рассказывал, ни о чем не спрашивал, не радовался, не грустил. Плохо.
– Пустотоп?
– Погоди, – Зоэ не пожелала выносить приговор. – Еще попробуем. Мне бабушка говорила: танец сродни горению, когда нет огня, все прочее – обман. Красная юбка не сделается пламенем, если ею махать туда-сюда. Тряпка она, ясно? Тряпка треплется, а огонь дает тепло. Вот… Ты рад за капитана? Я сразу поняла – он такой, за него надо радоваться.
– Рад.
– Вот! Закрой глаза и сделай хоть какое движение, не важно, красивое или вовсе простое, лишь бы от души. Не спеши. Не хмурься, ты ужас какой серьезный. Не бойся.