— Кажись, Скуратов… Гришка вчера в газете читал.
— Скуратов? — Иван Лукич усмехнулся. — Был у меня друг верный на войне. Тоже Скуратов. Степан Петрович. Может, это он сюда заявился? Так нет, это другой. Тот Скуратов в армии остался.
Иван Лукич снял пиджак, стянул мокрые сапоги. В промокших шерстяных носках подошел к умывальнику, намочил голову. Василиса подала ему полотенце. Когда он лежал в кровати, она взяла гребенку и старательно расчесала его светлые, ещё не тронутые сединой волосы. Приподняла голову, причесала и затылок, затем покрутила мужнины усы и, смеясь, сказала:
— Ой, Ваня! Что-то твоя белая чуприна так рано поредела. Бегаешь по чужим хатам, вот и стареешь. И усы у тебя стали клочкастые, не такие шелковистые, как прежде…
Иван Лукич не ответил. Лег на живот, накрыл голову подушкой и уснул.
V
Однажды поздно ночью Иван Лукич вышел со двора вдовы Анисьи и направился домой. Был он хмельной, напевал какую-то песенку и не замечал, что следом за ним, возвращаясь со школьного вечера, где ему вручили аттестат зрелости, шел сын Иван. Сильным ударом ноги Иван Лукич распахнул дверь, шумно вошел в хату. И в ту минуту, когда он поднял кулаки над перепуганной насмерть женой, Иван кошкой прыгнул на него, так что Иван Лукич покачнулся и чуть было не упал. Не успел оглянуться или тряхнуть плечами, а руки его будто потянула судорога, и они были скручены за спиной, да так проворно и так мастерски, точно их сдавили там тисками.
— Мамо! Бегите, мамо! — крикнул Иван. — В Совет бегите!
Не верилось Ивану Лукичу, чтобы сын Иван, этот обычно молчаливый, послушный юноша, мог решиться на отце испробовать свою зрелость. Да и откуда у школяра взялись и такая хватка, и такая смелость? Неужели он, дурень, не понимает, на кого поднял руки? Иван Лукич стоял и думал, что же ему надо делать. Усы обвисли, глаза налились кровью. Сбросить этого смельчака так, чтобы улетел за окно? Или пусть ещё повисит у батька на спине, пусть дите малость потешится? Посапывая и наливаясь злобой, Иван Лукич чувствовал на своей спине молодое, горячее тело, а на затылке — тревожное, прерывающееся дыхание. «Ну, ну, отдышись, скворец, успокойся, — думал Иван Лукич. — Зараз я тебя проучу, будешь знать, как липнуть на батькову спину».
Всхлипывая и с мольбой глядя на сына и на мужа, Василиса заметалась по хате, выбежала в сенцы и, боясь, как бы Иван Лукич не прибил сына, сразу же вернулась.
— Ваня, сынок, — сквозь слезы говорила она, — отцепись от батька… Он тебя убьет, Ваня!..
— Василиса! — крикнул Иван Лукич. — Не жалей сыночка, а скажи, зачем по ночам меня разыскиваешь? Я никому не подчиняюсь! Слышишь? Никому!
— Да я, Лукич, и не разыскивала. Я только пошла к Анисье, чтоб узнать…
— Узнать? Что узнать?!
Иван Лукич стонал от обиды и, с трудом сдерживая вскипевшую в груди злость на сына, тряхнул плечами. Думал, что Иван отлетит, как летит с плеча грузчика мешок, а он сильнее клеща впился во взмокшую спину отца. Тогда, багровея и кося на жену налитые кровью глаза, Иван Лукич заскрежетал зубами и так рванулся, что хрустнули кости, а сбросить Ивана все же не смог… Казалось, прирос к спине…
— Ну, ну, брось эти штучки, школяр! — прохрипел Иван Лукич, тяжело, со стоном дыша. — Пусти, а то прибью, как щенка!
— Убегай, Ваня, убегай от него! — просила Василиса, — Ты же все одно его не усмиришь, Ваня…
— Не отпущу, батя, — сдерживая дыхание, сказал Иван. И не вырывайтесь и не злитесь батя…
— Это как же тебя понимать? — через силу, как больной, усмехнулся. — Да ты что, чертов хлопец, сдурел? Ты чего от меня хочешь?
— Дайте, батя, слово, что не будете ходить к Анисье и что мать и пальцем не тронете.
— И ты туда, молокосос! Приказывать батьке?
— Это, батя, только просьба.
— Учить меня? Да где это ты ума набрался, чертов сын! В комсомоле или в школе?
— Дайте слово, батя. Дадите—отпущу…
— Лукич, дай ему то слово, — умоляла Василиса. — Или тебе жалко? Вот схватились, горе с вами!..
— Какое там ещё слово?
— Обыкновенное, батя.
— Да ты кто такой? — Иван Лукич уронил чубатую голову, мрачное усатое лицо заливал пот. — Знать, тебе требуется мое слово? Ишь чего захотел! — И болезненно усмехнулся. — Да разве без моих слов не бачишь: остыл я уже, охолонул. — Снова горестно усмехнулся, покачал головой. — А здорово отрезвил меня, Иван! Насчет Анисьи тоже скажу… Хотя и не понять тебе, молод ещё. Разве я сам туда хожу? Ноги туда меня носят. Я и не хочу, а они несут. Ну, пусти! Долго будешь меня мучить? Эх, Иван, Иван, и какой же ты растешь железный и безжалостный! Ну, хватит, побаловался — и разжимай свои клещи! Ни стыда у тебя, ни жалости. Василиса, уйми ты этого задиру!
— Сынок, успокойся, не надо. Отпусти, он же тебе батько…
Иван был молод и в житейских делах неопытен. К тому же, как все дети, он любил своего отца, и если бы не нужно было заступаться за мать, то никогда бы — н не стал меряться с ним силой. И ему вдруг стало так жалко отца и так обидно за свой поступок, что он расцепил уже онемевшие руки и хотел уйти, чтобы никого не видеть. И как он потом раскаивался и как ругал себя!..
Случилось же то, чего Иван никак не ждал. Не успел он сделать и шагу, как Иван Лукич схватил со стенки плеть со свинцовым наконечником и полоснул ею по Ивановой спине. Лопнула рубашка, будто её располосовали ножом, вздулся кровяной рубец, и плетка засвистела в воздухе. Василиса запричитала таким перепуганным, визгливым голосом, что в соседней комнате проснулись старший сын Григорий и невестка Галина. Не понимая, что случилось, они замерли на пороге как раз в тот момент, когда Иван, не в силах вытерпеть ожога свинца, выскочил в окно и бросился наутек. Иван Лукич, распалясь, с удивительным проворством погнался за сыном. Следом побежал, в майке и в трусах, Григорий. В это время младший сын, тринадцатилетний школьник Алеша испуганный и бледный, как стенка, стоял на пороге в одних трусиках и весь дрожал.
— Мамо… что тут такое?
— Спи, спи, сынок! Это тебя не касается… Василиса прижала к себе мальчика и ещё сильнее залилась слезами.
— Беги, Галя, беги к ним! — говорила Василиса. — Беги, а то он его убьет.
Погоня длилась недолго. Иван Лукич перепрыгнул соседскую изгородь и побежал напрямик по огородам. Хотел на углу следующей улицы перерезать Ивану дорогу и не успел. Иван что есть сил промчался мимо. Иван Лукич успел достать его спину плеткой, и он бы догнал Ивана, если бы не Егорлык. Подлетев к отвесной круче и не замедляя бег, Иван бросился в страшно черневшую воду и поплыл на ту сторону. Иван Лукич подбежал к круче и, тяжело дыша, хотел было поспешно снять одежду и продолжать преследование беглеца. Но тут подоспел Григорий. Он схватил отца, начал уговаривать, взял у него плетку. Иван Лукич отдышался и опомнился. Сел на кручу, закурил. Рядом сидел Григорий. Там, где темнел камыш, булькала вода.
— Гриша, — сказал Иван Лукич, — крикни ему, чтоб вернулся…
— Ваня! Вернись, Ваня! — сильным голосом позвал Григорий. — Плыви сюда, Ваня!
Иван не откликнулся. Было тихо. Иван Лукич и Григорий посидели ещё немного и молча пошли домой.
VI
Сердце сжимали стыд и обида, и было так горько думать о случившемся, что Иван Лукич ни на минуту не мог оставаться дома. Не мог смотреть в глаза жене, не хотел не только говорить, но даже думать об Иване. Не заходя в хату, он завел стоящий у порога мотоцикл и умчался в бригаду. Степь уже светлела, созревали, белели хлеба, и на каждом колоске серебрились росинки. Проселочная дорога лежала через пшеницу. Иван Лукич ехал быстро. Свежий ветер бил в лицо, залетал под рубашку, пузырем надувал её за спиной. Бригадный вагон, зеленея крышей, все так же одиноко маячил в степи. Двери в нем распахнуты, на видневшихся двухъярусных нарах сладко коротали ночь рулевые. Не спал только старик водовоз Чухнов. Уснул рано и уже выспался. Лежал под бричкой на старенькой полости. Поднял голову и спросил:
— Иван Лукич, чего такой сумрачный? Или заболел, или жинка из дому выгнала?
— Ни то и ни другое, — сухо ответил Иван Лукич. — Где бы мне поспать Часок, Корней Онуфриевич?
— Возле себя рядом положить не могу, — ответил Чухнов. — Зараз буду запрягать быков да побыстрее доставлю воды, а то трактористам и умыться нечем. Ты забирайся под вагон — сильно удобное место! Возьми мою полстинку, мягкая, прямо как перина.