– Осмотреть сахарный завод, – ответил Леонид.
– Только завод или еще и рафинерию? – спросил француз.
– Только рафинерию, – шепнул Леонид и вложил ему в руку ассигнацию, которую тот не спеша расправил и внимательно разглядел. Это была сторублевая кредитка, и человек, пробормотав «bien»,[10] сунул ее в карман.
– Этот господин с вами? – спросил он, указав на Эдена.
– Разумеется, – отвечал Леонид. – Дай ему сотню, Эден. Это – входная плата. Не пожалеешь.
Эден, ни слова не говоря, вручил деньги французу.
Тот повел их вдоль коридора. Кое-где двери были открыты, из них струился свет, доносился шум и грохот машин, свист пара и удушающий смрад. Молодые люди не зашли в цехи, а направились дальше; наконец они достигли низкой железной двери. Провожатый распахнул эту дверь и пропустил гостей в полуосвещенный коридор, предоставив им дальше идти одним.
– Все время прямо, а уж там увидите куда, – пробормотал он.
Леонид взял Эдена под руку и повел его за собой с видом завсегдатая. Они дошли до винтовой лестницы, и, по мере того как спускались по ней все ниже, Эдену казалось, что машинный шум и свист пара все явственнее сменялись иными звуками, похожими на приглушенные звуки тромбонов и флейт.
У подножья винтовой лестницы за небольшим столиком сидела какая-то пожилая дама в модном платье.
Леонид положил перед нею один империал.
– Моя ложа открыта? – спросил он.
Дама сделала книксен и улыбнулась.
Пройдя мимо ряда задрапированных коврами дверей, Леонид нашел свою и открыл ее. Затем он растворил вторую дверь, и друзья очутились в ложе, обнесенной спереди тонкой бронзовой решеткой.
Теперь они уже явственно слышали музыку.
– Да ведь это театр или цирк! – воскликнул Эден, обернувшись к Леониду. Затем, взглянув через решетку, он добавил: – Или баня.
Леонид рассмеялся:
– Как тебе угодно. – С этими словами, бросившись на кушетку, он взял со столика отпечатанный листок. Это была обычная театральная программка. Вместе с Эденом они стали читать вслух.
– Первый номер: «Don Juan au Serail».[11] Это действительно забавная штука. Жаль, что мы уже пропустили. «Tableaux vivants».[12] Довольно скучная история «Les bayadéres du khan Almollah».[13] Веселая вещица: один раз я уже видел. «La lutte des amazones»,[14] «La réke d' Ariane».[15] Это, должно быть, превосходно, если только Персида сегодня в ударе.
В дверях ложи появилась склонившаяся в почтительном поклоне фигура: то был официант.
– Стол накроешь здесь, – приказал Леонид.
– На сколько персон?
– На три.
– Кто ж третий? – удивился Эден.
– Увидишь.
На столе мгновенно появилась закуска, сладкое и бутылки шампанского в серебряном ведерке со льдом. Затем слуга оставил гостей одних. Леонид запер за ним дверь ложи.
– Послушай, Леонид! В какую странную рафинерию ты меня привез! – воскликнул Эден, бросив взгляд сквозь бронзовую решетку.
Леонид в ответ засмеялся.
– Ты, значит, думал, что мы, русские, только псалмы поем?
– Нет! Но здесь, в здании, принадлежащем казне, и вдруг такое заведение!
Леонид, улыбнувшись, только махнул рукой: стоит ли говорить об этом?
– А что будет, если нас здесь обнаружат?
– Сошлют в Сибирь.
– А музыканты не выдадут?
– Они никого не видят. Весь оркестр состоит из слепых музыкантов. Да ты не смотри туда. Это – развлечение для старцев. Нас ждет другое.
Леонид стукнул два раза в стенку соседней ложи, оттуда послышался ответный стук, через мгновение драпировка раздвинулась, и появилась женщина.
Она походила на одну из очаровательных героинь сказок «Тысячи и одной ночи». На ней был длинный, до щиколоток, персидский кафтан, туго обтягивавший ее фигурку, с золотым пояском на тонкой талии; длинные нити жемчуга свисали на грудь, разрезанные рукава, спадавшие с дивных округлых плеч, открывали изумительно красивые руки, о которых только мог мечтать скульптор. Ее овальное кавказское лицо говорило о благородном происхождении: у нее был изящный, тонкий нос, свежие губы, длинные загнутые ресницы и иссиня-черные горящие глаза; голову ее ничто не украшало, если не считать двух царственных, доходивших до пят кос.
Она недоуменно застыла в проходе.
– Ты не один?
– Иди сюда, Иеза, – позвал Леонид. – Юноша, которого ты видишь, – половина моей души; другая половина – ты.
При этих словах он неожиданно встал и обнял обоих: Эдена и черкешенку. Затем, хохоча, усадил их на софу, а сам устроился напротив.
– Ну, как Эден? Не правда ли, это нечто иное, чем холодные изваяния там, наверху? Разве здесь, в преисподней, не лучше?
Иеза со сдержанным интересом рассматривала Эдена, а он равнодушно взирал на ее красу.