Идет себе мимо женщина небольшого росточка в шляпке и черном костюме. Шляпку эту она носила уже третий год, и Энни ужасно из-за этого огорчалась.
— Мам! — молила она. — Ну не носи ты больше эту жуткую шляпку.
— А что ж мне тогда носить, — вызывающе отвечала мать. — И, по мне, она вполне годится.
Сперва шляпку украшало перо, потом цветы, а теперь всего-навсего черная тесьма и маленький черный янтарь.
— Какой-то у нее унылый вид, — сказал Пол. — Ты не можешь ее подбодрить?
— Не дерзи, Пол, смотри у меня, — сказала миссис Морел и храбро завязала под подбородком черные ленты шляпки.
Сейчас она опять глянула на приглянувшуюся мисочку. И ей, и ее недругу гончару было не по себе, словно что-то стояло между ними. И вдруг он крикнул:
— За пять пенсов хотите?
Миссис Морел вздрогнула. Она ожесточилась в сердце своем и все-таки остановилась и взяла мисочку.
— Беру, — сказала она.
— Вроде милость мне оказываете, а? — сказал он. — Лучше плюнули бы в миску-то, как ведется, когда тебе чего задаром отдают.
Миссис Морел холодно выложила пять пенсов.
— Вовсе вы не задаром отдали, — возразила она. — Не хотели бы продать за пять пенсов, так и мне не продали б.
— В этом проклятущем месте, считай, тебе повезло, если хоть как товар распродал, — проворчал гончар.
— Да, бывают и плохие времена и хорошие, — сказала миссис Морел.
Но она простила гончара. Теперь они друзья. Теперь она не боится трогать его утварь. И радуется.
Пол ожидал ее. Он любил, когда мать возвращалась. В такие минуты она бывала в самом лучшем своем виде — торжествующая, усталая, нагруженная свертками и очень оживленная. Он услышал быстрый, легкий ее шаг и поднял голову от рисунка.
— Ох! — она перевела дух, улыбнулась ему с порога.
— Ого, ну и навьючилась ты! — воскликнул он, отложив кисть.
— Да уж, — тяжело выдохнула мать. — А Энни, бессовестная, еще обещала меня встретить. Эдакий груз!
Она опустила плетеную сумку и свертки на стол.
— Хлеб готов? — спросила она и пошла к духовке.
— Уже последний печется, — отвечал Пол. — Можешь не смотреть, я про него не забыл.
— Ох уж этот гончар! — сказала она и закрыла дверцу духовки. — Помнишь, я говорила, какой он нахал? А теперь, выходит, не такой уж он плохой.
— Правда?
Мальчик внимательно ее слушал. Она сняла черную шляпку.
— Да. Просто не удается ему сколотить деньжат… все на это нынче жалуются… оттого с ним и не сговоришь.
— И со мной было б так же, — сказал Пол.
— Тут и удивляться нечему. И он взял с меня… как по-твоему, сколько он взял с меня вот за это?
Миссис Морел развернула обрывок газеты, извлекла мисочку и с радостью на нее посмотрела.
— Покажи! — попросил Пол.
Оба восхищенно разглядывали мисочку.
— Мне так нравится, когда разрисовывают васильками, — сказал Пол.
— Да, и я подумала про чайник для заварки, который ты мне подарил…
— Шиллинг и три пенса, — сказал Пол.
— Пять пенсов!
— Мам, он продешевил.
— Да. Знаешь, я поскорей улизнула. Но не могла же я заплатить больше, это было б транжирство. И ведь если б он не хотел, мог не продавать.
— Конечно, мог, а как же, — согласился Пол; так они утешали друг друга, боясь, что обобрали гончара.
— В нее можно класть печеные фрукты, — сказал Пол.
— И сладкий крем, и желе, — сказала мать.
— А то редиску и салат-латук, — подхватил Пол.
— Не забудь про хлеб в духовке, — напомнила мать, да так задорно.
Пол заглянул в духовку, постучал по нижней корочке каравая.
— Готово, — сказал он и подал хлеб матери.
Она тоже постучала.
— Да, — подтвердила она и собралась разгружать свою сумку. — Ох, да я бессовестная транжира. Не миновать мне нищеты.
Пол подскочил к ней, ему не терпелось увидеть, о каком транжирстве речь. Миссис Морел развернула еще газетный сверток, показались корни анютиных глазок и малиновых маргариток.
— Целых четыре пенни выложила, — простонала она.
— Как дешево! — воскликнул Пол.
— Дешево-то дешево, но уж в эту неделю нельзя мне было роскошничать.
— Но ведь прелесть! — воскликнул Пол.
— То-то и оно! — вырвалось у матери, она не сдержала радости. — Посмотри на этот желтый, Пол, конечно, прелесть… и совсем как лицо старика!
— Точь-в-точь! — воскликнул Пол и наклонился понюхать. — И до чего приятно пахнет! Но он весь забрызган.
Он кинулся в кладовку, принес фланелевую тряпочку и осторожно обмыл цветок.
— А теперь посмотри, пока лепестки влажные! — сказал он.
— Да уж! — воскликнула мать, радуясь как маленькая.
Дети со Скарджил-стрит считали себя выше прочих в поселке. Но в том конце, где жили Морелы, было их совсем немного. Оттого они больше держались друг друга. Мальчишки и девчонки играли вместе, девчонки участвовали в драках и грубых играх, мальчишки присоединялись к ним, когда они прыгали через веревочку, катали обруч и кого только из себя не строили.
Энни, Пол и Артур любили зимние вечера, если на дворе было сухо. Они синели дома, дожидаясь, пока пройдут все углекопы, станет темным-темно и улицы опустеют. Тогда они обертывали шею шарфом — как все шахтерские дети, пальто они презирали — и выходили. В проходе между домами тьма, а в самом конце раскрывалось необъятное пространство ночи, внизу, где шахта Минтона, горстка огней, и еще одна вдали, напротив Селби. Самые далекие крохотные огоньки, казалось, уходят во тьму, в бесконечность. Ребята с тревогой смотрели на дорогу, в сторону фонаря, который стоял в конце тропы, что вела в поле. Если на небольшой освещенной площадке никого не было. Пол с Артуром чувствовали себя потерянными. Сунув руки в карманы, стояли они под фонарем, спиной к ночи, глубоко несчастные, и вглядывались в темные дома. Вдруг под короткой курткой мелькал фартук, и на площадку вылетала длинноногая девчонка.
— А где Билли Пиллинс, и ваша Энни, и Эдди Дейкин?
— Не знаю.
Но не так это было и важно — теперь их уже трое. Они затевали какую-нибудь игру вокруг фонаря, а там с воплями выбегали и остальные. И разгорались буйные игры.
Тут был один-единственный фонарь. Позади все тонуло во тьме, будто вся ночь сосредоточилась там. А впереди переваливала через выступ горы тоже совсем темная лента дороги. Случалось, кто-нибудь сбивался с нее и исчезал на тропе. Уже в дюжине ярдов его поглощала ночь. А ребятня продолжала играть.
Из-за того, что жили на отшибе, все они очень сдружились. Если уж вспыхивала ссора, вся игра шла прахом. Артур был очень обидчив, а Билли Пиллинс — на самом деле Филипс — и того обидчивей. Пол тут же брал сторону Артура, Элис сторону Пола, а за Билли Пиллинса всегда вступались Эмми Лимб и Эдди Дейкин. И все шестеро кидались в драку, ненавидя друг друга лютой ненавистью, и потом в ужасе разбегались по домам. Полу не забыть, как во время одной из таких яростных потасовок посреди дороги, из-за вершины горы, медленно, неотвратимо, точно огромная птица, поднялась большая красная луна. И вспомнилось, по Библии луна должна превратиться в кровь. И назавтра он спешил помириться с Билли Пиллинсом, и опять они как одержимые разыгрывали свои бешеные игры под фонарем, окруженные безбрежной тьмой. Заходя в свою гостиную, миссис Морел слышала, как дети поют:
Судя по доносящимся из тьмы голосам, они так были захвачены игрой, будто и вправду одержимые. Они заражали своим настроением мать, и она прекрасно понимала, почему в восемь они вернулись такие разрумянившиеся, с блестящими глазами, так увлеченно захлебывались словами.
Всем им нравился дом на Скарджил-стрит за то, что открыт со всех сторон и видно из него далеко. Летними вечерами женщины обычно стоят, опершись о забор, болтают о том о сем, глядят на запад, а закат все разгорается, и скоро вдали, где зубчатая, точно хребет тритона, вырисовывается гряда дербиширских холмов, небо тоже становится алым.