Без четверти шесть он вставал, отрезал два толстых ломтя хлеба, мазал маслом и укладывал в белую коленкоровую сумку. В жестяную фляжку наливал чай. Холодный чай без молока и без сахара — вот питье, которое он предпочитал в шахте. Потом, сняв рубашку, натягивал шахтерскую фуфайку, жилет из плотной фланели с большим вырезом у шеи и с короткими рукавами, как у женской сорочки.
Потом с чашкой чаю поднимался в спальню, к жене, оттого что она была нездорова или оттого, что так ему вздумалось.
— Я принес тебе чашечку чаю, лапушка, — говорил он.
— Ну, напрасно, ведь ты знаешь, я этого не люблю, — отвечала она.
— Выпей, и враз опять уснешь.
Жена брала чашку. Ему приятно было, что она взяла чай и пьет маленькими глотками.
— Даю голову на отсечение, ты не положил сахару, — говорила она.
— Вот еще… большущий кусище — обиженно отвечал он.
— Чудеса, — и она опять принималась пить маленькими глоточками.
Распущенные волосы очень ее красили. Ему нравилось, когда она вот так ворчала на него. Он опять на нее глянул и, никак не простясь, пошел прочь. Обычно он брал с собой в шахту всего два ломтя хлеба с маслом, а яблоко или апельсин в придачу — это было уже лакомство. Ему нравилось, когда жена клала что-нибудь такое в его сумку. Он повязал шею шарфом, надел большие тяжелые башмаки, куртку с большим карманом для сумки и фляжки с чаем и вышел на по-утреннему свежий воздух, затворив, но не заперев за собою дверь. Он любил ранним утром шагать через поля. Подходил к устью шахты, часто с веточкой в зубах, которую выдернул из живой изгороди, и потом жевал весь день, чтоб в шахте у него не пересыхало во рту, и так же легко у него было на душе, как когда шел полями.
Со временем, когда до жениных родов оставалось совсем недолго, он перед работой на свой небрежный лад наводил порядок в доме, выгребал золу, подметал. Потом, очень собой довольный, поднимался в спальню.
— Ну вот, я все прибрал. Теперь весь день знай отдыхай, только и делов, что книжки читать.
И хоть и раздосадованная, жена не могла удержаться от смеха.
— А обед сварится сам собой? — говорила она в ответ.
— Ну, насчет обеда не знаю.
— Когда б его не было, знал бы.
— Да уж, видать, так, — отвечал он, уходя.
Немного погодя она шла вниз, там оказывалось прибрано, но грязно. Она не давала себе передышки, пока не наведет чистоту; потом выносила мусор в яму для золы. Миссис Керк, соседка, поджидавшая, когда она выйдет, старалась в ту же минуту пройти к своей угольной яме. И оттуда окликала через деревянный забор:
— А вы все не угомонитесь?
— Да уж, — суховато отвечала миссис Морел. — Ничего не поделаешь.
— Хоуза не видали? — донесся через дорогу голос крохотной женщины. То была миссис Энтони, черноволосая нескладная коротышка, она всегда носила плисовые платья в обтяжку.
— Я не видела, — отозвалась миссис Морел.
— Ну что б ему прийти. У меня уже полно готового, и, сдается мне, я слыхала его колокольчик.
— Слушайте! Вот и он, в том краю.
Обе женщины посмотрели вдоль улицы. В конце поселка стоял человек в допотопной таратайке, наклонясь над желтоватыми узлами какого-то тряпья, а вокруг теснились женщины, протягивали к нему руки, и у иных в руках были узлы. Миссис Энтони держала охапку некрашеных желтоватых чулок.
— Я на этой неделе десять дюжин сделала, — с гордостью сказала она миссис Морел.
— Тц-тц, — другая соседка даже прищелкнула языком. — И откуда только вы время берете?
— Э, да если расстараешься, время найдется, — сказала миссис Энтони.
— Нет, не знаю, как вы поспеваете, — сказала миссис Морел. — И сколько вы получите за них за все?
— Два с половиной пенса за дюжину пар.
— Да я лучше буду голодать, чем стану корпеть над дюжиной пар за два с половиной пенса, — сказала миссис Морел.
— Ну, не знаю, — сказала миссис Энтони. — Сколько ни есть, а заработаешь.
Хоуз двигался в их сторону, позванивал колокольчиком. Женщины стояли в калитках, перекинув через руку приготовленные чулки. Хоуз, простой малый, шутил с ними, старался их обсчитать, стращал. Миссис Морел, надменно вскинув голову, пошла в глубь своего двора.