Учитель брал Петрова за отворот пиджака и начинал говорить примирительно:
— Послушайте, мне ли не знать устьевцев. Они не хуже и не лучше, чем на Обуховском, на Путиловском. В Обухове мой отец учительствовал, а я здесь. Мы же коренные учителя при таких поселках.
— И попы бывают коренные. Ну, так что ж? — В спор вмешивался молодой развеселый парень — подручный из механической, Дунин. Учитель только косился на него. Ах, эта молодость! Она была просто оскорбительна для человека, много читавшего, много думавшего и даже побывавшего на накопленные годами деньги в Германии. Дунин вынимал из кармана газету «Рабочая мысль».
— Это не «Рабочая мысль». Это тощая мысль.
— Но что же вы им можете предложить на завтра? — раздражался учитель.
— Только на завтра? Нет, на долгие-долгие годы.
— Любопытно. Они чуть ли не в рубище. На вас пиджак, но это только потому, что вы холосты. Они называют это, кстати, спиджаком. А вы — на долгие-долгие годы.
— По-вашему, для них копейка на рубль дороже, чем политическая борьба.
— Да, именно так, только так.
— Плохо вы о них думаете.
— Слушайте, я был в Германии, правда, недолго — всего две недели. Я по гривеннику откладывал, чтобы съездить. Ну, и двух недель было достаточно для того, чтобы понять главное. Да мы на целый век позади. Вот тут есть доктор Сухин, тоже потомственный заводской врач.
— Ну, знаю.
— Послушайте, что он говорит. Половина детей умирает, половина рахитики.
— Это мы и без доктора видим, — голос опять подает Дунин.
— Неужели знаете, что это за слово такое «рахит»? — Учитель желчно смотрит на неприятного ему парня.
— Ну, ноги колесом.
— То-то колесом. Да у них капли молока нет, хлеба насущного нет. А вы тут — долгие-долгие годы.
— Да, годы борьбы, — Петров бледнеет, но говорит твердо.
— За что бороться-то? Вот был у вас союз борьбы. Где он? Почему его не стало? А? Потому что это эфемерная организация.
Этого слова не знают ни Петров, ни Дунин. Оба смущены, а учитель продолжает горячо, убежденно, и виден блеск в его усталых болезненных глазах.
— Есть такое крошечное насекомое — эфемерида. Живет от зари до зари. Вот так и ваш союз. Исчез и никаких следов не оставил.
Но этого Петров уже не мог стерпеть.
— Будет другое у нас! Будет! У нас, а не у вас.
Учитель невесело рассмеялся.
— Э, да это ж почти «верую», молитва!
— Не верую, а верю.
— Слов нет, вы честные люди. Читал я вашу «Искру». Несбыточно, дорогие вы мои. Копейки нужны, кровные копейки, а не…
— Что «не»? — перебил Дунин. — Тут речь не о копейке. Надо дальше глядеть. Скучно жить копейки ради!
Через три года кружок разгромили. Перед тем как Евгения Петрова отправили под конвоем в столицу, учителю удалось увидеться с ним. Он передал ему немного денег и укоризненно сказал:
— Не так, совсем не так надо было жить. Я же предупреждал. Почему вы мне не верили?
— Ну, все проверится — так или не так, — спокойно и уверенно отвечал арестованный.
— Когда же проверится?
— Не завтра.
— Опять на долгие годы полагаетесь?
— Не такие уж теперь долгие.
— Почему? — В словах Петрова была такая уверенность, которая заставила учителя насторожиться. — Что вы имеете в виду?
— Есть признаки.
— Не вижу.
— А мы видим.
В тот же год впервые забастовал Устьевский завод.
А в пятом году, когда бушевала революция, Дунин, встретив учителя, напомнил ему едкими стихами:
Учитель смотрел на него то ли сожалеюще, то ли уныло.
А Дунин продолжал:
— Так, что ли? Где же ваша «Рабочая мысль»? Забыта убогонькая. Нету! А у нас много есть. Рабочий-то совсем не серый. Он и железные дороги может остановить и все заводы и на баррикады выйти. Серому это не по уму. А вы все копейки ради. Это же все равно, что вести борьбу Христа ради.
Дунин все такой же веселый, остроумный, но уже повзрослевший человек, — он и в ссылке побывал, и жандармами был избит, и с образованными людьми общался, и многое передумал.
— А вы как теперь? С кем же?
То, что ответил учитель, изумило Дунина.
— Я теперь только недовольный, никто я, — сказал учитель.
— Но как же… надо же все-таки…
— Определиться, что ли?
— Ну да. Время-то какое.
— Нет уж, укатали сивку крутые горки… истории.