Буров промолчал — вчера жена обменяла на картошку свои ботинки.
— Кулак хуже царя, хоть и бедней будет. Царь всех не видел, и то хорошо. А уж коли ты у кулака в соседях, то пропал. Вчера пошли мальчонки на поле. Роют они землю. На обочине брудер присел. Сидит и закусывает. И яйцо у него, и сало свиное. Увидел мальчишек и побежал на них с кнутом. Скажи, убыток, летошнюю картошку ищут! С кнутом на них, по ногам начесывает. И кричит: «Вор, свинья!» Я ему тут тоже чесанул. Нет, кулак — разве человек?
Все кругом было тихо. Раньше хоть паровозы насвистывали. Теперь совсем не стало свисту. И почти не стало заводского шума.
Старик прислушался.
— Жалеет машинист нынче пар. Прежде зальется на час, что твой соловей. Нынче так обходится. Э-эх… — Он осторожно спросил: — А что, Родиоша, народ вы нынче накормите?
— Что у брудеров возьмем, то и дадим. Шел бы и ты, Палыч, в отряд. Не так уж стар…
— Куда мне, Родиоша, детка! Сын пошел, пишет мне, что с отрядом.
— Это за него ты в прошлом году тревожился?
— Все я беспокоился, что придет от Керенского без рук да Христа ради буржуев просить будет: подайте, мол, воину. Ну, буржуев прогнали. Война дворцам. Пришел с руками. Шею гнуть не будет, но ранен был серьезно. Только трудно… Когда вот это…
— Все ты — когда да когда! Все ты точный день требуешь! Взять у кулаков надо — вот что. Если не возьмем, то не жить городам.
Чебаков замахал руками:
— Ни-ни, я не жалуюсь. Только знаешь, Родиоша, думы всякие… Вот старики говорят — приметы нынче замечательные. Дух от деревьев сильный, и вода синяя. Я-то знаю. Вода синяя почему? Масла в ней нет. Завод совсем стоит. Дух такой сильный почему? Дыму завод не пускает. Вот я об этом когда и беспокоюсь, верно. Даже скучаю когда.
— Чтобы не скучал, едем со мной в город, Палыч. Гвоздей ты натягал, свободный теперь.
— А делать что там будем?
— Послезавтра Первое мая. Надо хоть детям чего добыть. Звонил я — обещают.
— Сейчас. Я только гвозди зарою, — старик заметно обрадовался поездке.
Они вернулись из города к ночи. Привезли мешок жестких пряников и немного конфет. Ночью в комитете готовили маленькие кулечки. В них клали по полпряника, по три конфетки и по одному твердому, как камень, финику.
Рано утром Чебаков обходил дома на своей улице. Он говорил женщинам, чтобы шли с детьми к комитету.
Женщины наспех умывали детей, но почище одеть не смогли. Все, что было получше, увезли брудеры. И хуже всего было с сапогами — многие пошли, как бегали по улицам, босиком. А земля еще не прогрелась.
Были на улице, где жил Чебаков, и сварливые женщины. В злую минуту ругали они большевиков за то, что нет хлеба и картошки, за то, что завод едва работает, за то, что Пасхалова держали под арестом. А детей привели и эти сварливые. И когда детям роздали бедные подарки, когда дети стали в колонну своего первого праздника, замахали флажками и запели, смягчились самые неподатливые. И начались у женщин небывалые по душевности разговоры. Как ни трудно жилось, а праздник-то был все же свой. И женщины почувствовали это.
Одна говорила:
— Привела я соседкиных. Померла соседка, пять дней уже. Замочила белье, да и померла. Белье и разлезлось, не во что их одеть. Свое кое-как собрала. Что с ребятами-то будет? Товарищ Буров, ты запиши их. Дом, говорят, у вас такой есть теперь.
А другая рассказывала не то озадаченно, не то с гордостью:
— Не знаю, что с моими и делать. Вчера спрятала творог за образа. Чтоб не достали. Ушла, а они давай голосить: «Бог, дай пожрать!» Голосили, голосили, а после в сердцах, что не допросились, как ахнут шваброй по образу. Творог и посыпался. Пришла я — они и говорят: вот бог какой жадный, у себя творог прячет, а не дает. Порола я их после, а самой стыдно.
Шли мимо вросших в землю черных домов поселка, шли мимо хороших домов, где еще жили те чиновники и офицеры, которые собирались на тайных вечеринках, жили, но стали намного тише. Сегодня окна в этих домах были занавешены. Но с улицы замечали, что люди посматривают сквозь занавески. И в этих домах были дети, и туда Родион послал своего человека, чтобы известить о завтрашнем празднике. Но никто не пришел из этих домов. В обиде были устьевские женщины.
— Брезгают нами. Небось когда голоса подавать надо было в Учредиловку, то все наши дома обошли, чтоб за ихних подавать. А теперь как?
— Не ходи к ним стирать.
— И ни боже мой.
А сама знала наперед — пойдет все-таки, если пообещают хлеба или крупы. Дети-то дома голодные.
— Помню — и ко мне тогда пришли. А как наш праздник, то врозь.