Вот когда почувствовалось, что это наш праздник, Пусть бледными вышли детишки, кто во что одет, пусть жидковато звучала музыка (оркестр пожарной команды сильно поредел), и, как нарочно, опоздала весна, и все было голо вокруг, и сыростью тянуло с каналов. И все-таки это был весенний праздник.
5. Бунт огородников
А через неделю после праздника взбунтовались те, кого давно уже прозвали «огородниками». В последнее время их часто видели в комиссии по эвакуации завода. Они не торопясь расспрашивали, почем на Волге хлеб и можно ли привезти с собой корову, живет ли пчела в тех местах. Один пришел осведомиться, дадут ли платформу, чтобы перевезти разобранный дом. Дунин едко пообещал:
— Не то что под дом, под огород твой дадим платформу. Знай перевози. Недалеко — полторы тыщи верст. Не заметишь, как там будешь.
И Дунин, и Родион не сразу разобрались в теперешних настроениях людей из новосборочной. Казалось бы, эти зажиточные устьевцы, у которых и дом — не покосившийся, а крепкий, ремонтируемый каждое лето, — и огород, и корова (у кого и не одна), и покос — именно они должны были бы держаться за старые обжитые места.
А вот и нет — почти все замыслили переселиться на Волгу.
Но скоро нашли объяснение этому. Видимо, огородники решили, что заводу больше не работать, а одним своим хозяйством не проживешь. Кому будешь продавать ранние огурцы (у них и парники были) да мед, если вокруг все опустеет, если и Питер будет не Питер больше? Ведь перевели же отсюда столицу — вот до чего дожили.
Кто скажет, были ли среди них прямые потомки тех, кого насильно посадили здесь на землю при Петре, но об участи Петрограда, из-за которого столько муки приняли на себя первые поселенцы, они нисколько не жалели. Что ж, если дадут переселиться всем домом, с коровой, да с телкой, да с набором инструментов (у каждого был свой недешевый, рассчитанный на самые разнообразные поделки) — то поедут. А там и дом поставят, и огород появится — баб на прополку всюду найдешь, теперь вдов военных бессчетно, все это вместе с заводом и составит прочную судьбу на новом месте. Чего его, нового места, бояться, когда на старом уже нечего больше ждать? Обживутся на новом. Даже акация разрастется у забора… и, как здесь, будут срывать мальчишки стручки — только это и отдает такой хозяин без денег. Вот яблонь жалко. Ну, да ведь здешние яблоки больше баловство, чем прибыль. Если бы Березовский прямо обратился к новосборочной, его встретили бы горячим одобрением. Но сговариваться с этими людьми на виду у всех начальник завода опасался: и без того его мысли были известны огородникам. Пропадать Питеру — так без них.
В комиссии по эвакуации завода шли споры, которые заканчивались перепалкой.
— Что вы народу сулили? Что дали? — кричали огородники.
— Какой вы народ! Вы Алексашкины холуи.
Шутить спокойно и весело, как шутил он год тому назад, Дунин теперь не мог. Огородники, дай им волю, растащат весь завод. Когда о хлебе говорил старый Чебаков, его можно было убедить, как бы он ни ругался. Но у огородников в каждом слове таилась хитрость, свой особый расчет. Было их всего с полтысячи на весь поселок, но эти люди, их дома, их крепко сколоченная, еще не расшатанная жизнь могла стать опасной силой.
Дунин знает, что по вечерам в дома огородников стучатся матери голодных детей, просят снятого молока. Женщине дадут стакан за деньги или в долг, но уж так ее не отпустят — всего она наслушается: и о хлебе и о нем, Дунине.
— Больной ты человек, Филипп, — говорили ему огородники. — А глаза как у хорька… ишь горят.
Дунин высох от голода и казался еще меньше. Он начинал харкать кровью.
— Молоком тебя, Филипп, парным отпоить надо. Вот на Волгу коров перевезем — обязательно отпоим.
Так говорил Лукин, самый влиятельный из огородников. Был он высок, силен и на вид благодушен. Говорил редко и неглупо. Оскорбительны были его слова. Дунин бледнел, а Лукин продолжал совершенно спокойно:
— Что ты смотришь на меня? Чем я тебе подозрителен? Не скажешь ведь, что я черносотенец, что царю многолетие там пел?
Нет, Дунин оставался справедливым даже в сильном гневе. Попадались на заводе те, кто были записаны в черносотенной организации, которая нагло называла себя Союзом русского народа. Эти доносили на соседей по работе, вешали у себя дома портрет царя. Но в войну они попритихли и не осмелились бы поднять голову и сейчас. Лукин не такой. Три года тому назад, после отступления из Польши, он говорил о царе: «Дурак-то он дурак, но не вся беда в этом. Вокруг него дураки, потому и не удержат». Нет, он у себя царского портрета не вешал.