Пожилой поглядел и сказал с расстановкой:
— С вас еще спросят, гражданин хороший! Мою газету как Виктор Михайлович назвал, так она и называется.
— Чернов-то? Вон с той площади его и турнули, воду поднесли, чтоб очухался. Нехорошо, папаша, в летах, а за кровью гоняешься. Взопрел даже.
На другой день в «Деле народа» писали, что на улице поселка красногвардейцы стреляли в рабочих пачками.
Эта газета лежала у Дунина. И он не знал, показывать ли ее больному Бурову. Посоветоваться было не с кем — Андрей Башкирцев уехал из поселка. Дунин читал, перечитывал. В нем закипала кровь от обиды. Он пошел к доктору Сухину и попросил разрешения навестить Бурова.
— Орест Сергеич, что у него?
— Он серьезно болен.
— Но что же?
Ответ ошеломил Дунина:
— У него, видимо, рак печени. Он уже давно болен, но скрывал это от себя и от нас.
— Да, нам болеть некогда. Не знаю, как быть.
— А что?
Дунин показал газету.
— Да ложь это все, мерзкая ложь. Но больного нельзя волновать.
— Нет, ему надо это знать, — решил Дунин. — Простите, но покажу. А то он мне не простит потом.
Буров побледнел, он почувствовал ужасную слабость, и газета выпала из рук.
— Филипп, ты понимаешь, что́ это значит. Поедем в город, — он спустил ноги с койки и застонал. — Нет, не могу. Филипп, отведи меня домой.
— Да нельзя, нельзя, — повторял Сухин, пришедший в палату.
Родиону не удалось подняться на ноги.
— Сам поезжай, Филипп, сейчас же. И объясни. А потом ко мне.
Наутро у заводских ворот повесили короткое объявление. Заводский комитет объявил мастерскую, где работали огородники, закрытой на день и предложил всем, кто работал в ней, поступать заново.
Лукин тотчас скрылся. Остальные проходили через приемочную комиссию. Председателем комиссии назначили Дунина. Огородники еще пытались постоять за себя.
— Двадцать лет проработал, а теперь… — кричал один из них, наскакивая на Дунина.
— Теперь докажи, кто ты, — с непривычным для него спокойствием отвечал Филипп.
— Я не с горячего поля, я тутошний. Чего еще доказывать? Душу вывернуть, что ли?
— Давай, тутошний, в цех, — предлагал Дунин.
Разбор продолжался в мастерской. Дунин подходил к инструментальному ящику.
— Чей это ящик?
— Ну… мой.
— Открой-ка его, тутошний!
В ящике лежали новенькие сковородки, грубо сделанные тёрки, новые чайники из жести, новые задвижки, замки, шпингалеты, с полсотни зажигалок. Лежал также всегда нужный, дорогой, как золото, баббит. Открыв ящик, молча поглядели друг на друга. Дунин тихо спросил:
— Свою промышленность разводили? Думали, не видим. Мы все видели. Видели и молчали, покуда само не раскроется.
— А кто довел?
— Ты уже давно такой, доведенный!
— Голод…
— Ты-то с коровой голодал?
— Не было же этого… при царе.
— Не было, потому что боялся, что сразу выгонят. Как из завода выносили?
Огородник молчал. За него кто-то ответил:
— Через пролом в стене.
— Дожили. При царе вашего умника Козловского через пролом пускали, а при нас воруете через пролом. С зажигалками на Невском стоял? Франтам предлагал? Перламутром отделал. На что твое мастерство пошло? Тутошний… Эх, дерьмо же ты, хоть и руки золотые.
На заводе все побросали работу и сбежались к мастерской.
— За баббит сколько выручил?
Дунин обернулся назад, спросил:
— А есть у вас дураки, что и не знали, какая сатана их с толку сбила? — И сам убежденно добавил: — Обязательно есть. Не все же такие прохвосты. Где жулики, там и дураки. Открой ящик! Это честный ящик, все в порядке. Про сковородки знал?
— Знал, — отвечал сбитый с толку огородниками человек. — Знал, да говорили они, что только для дома делают.
— Не пугали тебя?
— Когда и пугали. Только про баббит ничего я не знал, товарищ Дунин. Не допустил бы я этого. Без баббита заводу не жизнь. И зачем они его воровали? Ведь теперь его не продашь.
— На черный день запасали.
Ящик Лукина пришлось ломать. В нем лежали и сковородки, и пара наконечников для рогачей, и зажигалки, и, главное, кипа свежих эсеровских листовок.
— Вот ключик-то всему делу и нашли, — сказал Дунин.
И на глазах у всех в одну минуту раскололась большая огородная, которая прежде жила так сплоченно. Коренных огородников обступили тесным кольцом.
— Ключ прятали от нас, сукины дети!
— Куда тянули?