«…а) если жена выяснит, что муж слюнтяй и хлюпик, а не настоящий большевик… б) если на войне муж станет инвалидом, он поступает на попечение государства и не вправе требовать от жены ни забот, ни внимания, так как это будет связывать революционную активность жены… в) … г) … к) … м) брачные отношения отнюдь не исключают отдельной личной жизни супругов, ревность же и всякие связанные с ней вопросы, как например: «Где ты был? была? Кому пишешь?», исключаются абсолютно… о) настоящий договор подлежит обязательному пересмотру через год, как бы сильны ни были в то время взаимные чувства супругов».
Но не через год, а раньше вернулись с фронта Лина и ее муж. Они вернулись уже не супругами и оба избегали говорить, почему разошлись. Об этом подолгу толковали женщины в поселке. Они за многое осуждали Лину.
— Кто ее поймет. Зачем выбирает она для себя что покривей? Если любила она Саньку, зачем бумагу писать? Значит, не любила, Ей и курить не хочется, а дымит без отдыху.
Лина яростно дула на самокрутку, а махорка рассыпалась по юбке и попадала в волосы.
— Вот увидишь, она штаны наденет — все чтоб в жизни навыворот было. Добро бы рожа была, а то ведь совсем ничего из себя. Расчесать ей волосищи да чуть одеть, тогда бы наша Линка получше офицерских жен была.
— Вот то-то и есть, что не наша она, Лина-то.
— Ну, как же не наша? Зачем же тогда пришла сюда?
Этого объяснить не могли.
— Чего-то она ищет такого…
— Саньку она любила, а и тут показать хотела, вот какая я.
— Вот Башкирцева тоже курит, но как человек. А эта, как труба, прокоптилась.
— Но бумагу-то, бумагу зачем она с Санькой писала? — Анисимовна пожимала плечами.
Она обращалась за разъяснениями к Елизавете Петровне:
— Ты образованная. Скажи, может быть, так надо теперь?
Елизавета Петровна смеялась, качала головой.
— Нет, будешь замуж выходить, не пиши никакой бумаги.
— Да ну тебя. Кто меня возьмет? Прошло мое бабье времечко. Да и не до свадеб нынче.
Башкирцева не любила Лину и избегала с ней встречаться.
Жила Лина в комнате при комитете. Жила неряшливо, совершенно не заботясь о себе. Постель часто оставалась неприбранной. Если падал гвоздь из гнезда, Лина бросала кожаную куртку на подоконник. Анисимовна тайком брала ее сапоги, чтобы счистить грязь. Лина вскакивала с постели и говорила:
— Брось это. Кто тебя просил? Не ко времени это…
Голос у нее был низкий, грудной.
— А грязь ко времени?
— Ладно, ладно. Бежать мне надо.
Поздно ночью Анисимовна, открывая Лине дверь, ругала ее:
— Зачем ты пьешь, Линка? Я тоже, бывает, рюмочку-другую. А ты всякую дрянь — кали-мали, кумышку. И не хочется тебе. Просто, чтоб от мужиков не отстать. Смотри, зеленая ты стала.
— Ладно, ладно, товарищ, — бормотала Лина и, пошатываясь, шла к себе.
В общем женщины сошлись на том, что у Лины не женская, не настоящая душа.
— Может, и женская, — возражали другие, — да…
Никак не могли определить точнее.
— Живи как человек, — урезонивал Волчок Лину и притащил откуда-то зеркало. — Какая же баба без зеркала?
— Тю-у, — протянула Лина и выбросила зеркало за окошко.
— Ну и дура!
Зеркало разбилось. С гиком налетели откуда-то мальчишки, разобрали по кусочку и стали забавляться. Лина назойливо говорила:
— Я сама из буржуйской семьи. Я знаю цену этим штукам. Конец многому.
— Чему конец?
— Субтильностям.
— Зеркалам?
— И зеркалам. Мешает все это человеку, а нам — особенно. Пойми, что человек свободней без этого. Я в моей куртке куда хочешь отправлюсь — поднимать людей в Германии, в Лондоне. Я всегда готова с места сняться. Мне хоть головой на полене спать…
— Да и мы спим на полене, когда надо, — отвечал Волчок. — А подушку-то надо ли выбрасывать?
Возражал он не очень уверенно — что-то в Лине ему казалось новым, о чем следует подумать и даже перенять.
Как-то Лина отправилась с Димой в родильную палату, проведать его жену. Дима надел белый халат, а Лина так и вошла в палату — в куртке, с револьвером на боку, в грубых сапогах, в шапке. Врач загородил ей дорогу. Она отстранила его и бросила через плечо:
— Много вы таких штучек изобрели? Придется вас отучить от них. Мешают. Человек гораздо крепче, чем вы учите. Отстала ваша наука.