Врач в смущении отступил перед нею.
Однажды приехала из Петрограда пожилая, хорошо одетая женщина. Она осмотрела комнату Лины, сапоги с засохшей грязью на полу, махорку, рассыпанную по полу, потянула носом и, заломив руки, сказала звенящим голосом:
— Лина, это не для тебя.
Лина мотнула подбородком и ответила:
— Мама, это для меня, для меня. Уезжай, пожалуйста. Уезжай поскорее. Уезжай и забудь. Заботься об отце, а нам не по пути. Ты этого никогда не поймешь.
Анисимовна потом корила Лину:
— Не пожалела ты мать.
Лина никого не жалела. Когда в пекарне открыли недостачу, она предложила немедля расстрелять всех пекарей.
— Вывести на Новгородскую площадь, — говорила она, щуря глаза. — И без долгих разговоров. Да хоть я сама…
— Подожди ты, расстрельщица, — морщился Буров. — Тебя только пусти. Такая, как ты, может бунт вызвать.
— А что ж! — Лина раздувала ноздри.
— Выставляйся меньше. Революция тебе не острое блюдо с кровавым соусом.
К весне Лина несколько изменилась. Весна давала себя знать даже в грязном посаде. Сквозь прель, которая шла от топких мест и от стоячей воды, пробивались весенние запахи. И в обшарпанных, неряшливых, оборванных кустах вдоль каналов начинал щелкать соловей.
Видели Лину в эти дни на дорожках возле каналов, и не одну. Играли при ней на гитаре, и она подтягивала грудным, довольно приятным голосом: «Эт-та, барин, дом казенный, А-александровский централ». И кто-то накидывал ей полу шинели на плечо, чтобы согреть, и она прижималась к спутнику и даже отодвигала кобуру, чтобы не мешала.
Лина в то время работала военным комиссаром поселка. Комендантом комиссариата служил у нее парень из немецкой колонии — Авель.
Это был тот самый Авель, который в прошлом году, когда в присутствии министра спорили Иоахим и Франц, говорил, что земля ему не нужна, что он боксер. Теперь в Петрограде закрылись все те клубы, где, как рассказывал Франц, Авелю за деньги били морду, и Авель подался в колонию к старшему брату.
Иоахим коротко спросил:
— Работать будешь?
На земле Авель работать не захотел. Он пришел в посад и сказал, что желает служить большевикам. Одет Авель был лучше всех в поселке. Он достал отличную длиннополую шинель, френч из хорошего сукна, сапоги из тонкой кожи. Был он высок, силен. Авель ходил по посаду, постукивал стеком и выпячивал грудь, на которой были приколоты замысловатые значки. Иногда Авель говорил, что значки он получил за бокс, а другой раз — за спасение утопающих.
Наступало лето, бои шли на Волге, враги шевелились и в Питере, и вокруг поселка. Провели первую мобилизацию, ловили первых дезертиров. Допрашивая дезертиров, Авель стучал стеком по столу, выкатывал глаза. Он орал, повторяя слова, слышанные им от Лины:
— Республика в тебе нуждается! А ты прячешься в своей норе! Суслик!
Искали оружие, спрятанное в посаде и у кулаков окрестных деревень. Решили произвести обыск в колонии. Лина поехала туда с красноармейцами. Чернозубые старики разводили руками, сосали трубку и чуть посмеивались. Перерыли все дома, но нашли один заржавевший тесак.
— Наше ор-ружие вот, — сказал чернозубый старик и молитвенно указал на борону и на плуг.
Лина и красноармейцы уехали ни с чем. На другой день из колонии прибежал Франц.
— Зачем говорили Авелю, что будет обыск? Зачем говорили?
— А что?
— Что? Авель вечером приходил в колонию и говорил: «Прячьте, прячьте».
Это обсуждали в комитете.
— Откуда же узнал это Авель? — спросил Буров и поглядел на Лину. — Ведь условились, что обыск будет внезапным. Даже красноармейцы не должны были знать, для чего их посылают в колонию.
Лина закрыла лицо руками и заплакала. В комнате стало тихо. Всхлипывая, Лина заговорила. И ее голос был не грудной и твердый, как всегда, а дрожащий, почти детский:
— Я сказала… случайно. Я не знала, что он такой. Не знала… Верьте мне, товарищи.
И, точно спохватившись, она вытерла рукавом кожанки слезы и сказала хрипло:
— Его надо расстрелять. Я сама могу… если скажете. Хоть сейчас…
Буров оборвал ее:
— Расстрелять? А может, и тебя? На фронте не стали бы разбирать, случайно или как. Продала прохвосту. Под боком теперь брудеры с оружием, а мы стереги их. Не знала, какой Авель? Любилась и не знала. С мужем бумагу писала, а тут не видела? Так, без подписки, пустила к себе? — Он хотел сказать грубее, но удержался. — Почему мы тебе должны верить? Пришла к нам буржуазная девчонка из Питера — и все. Вот и скажем, что больше ничего о тебе не знаем. Да и как пришла! Думаешь, если у нас, так непременно надо и пить, и махорку курить, и в зеркало не глядеться? Иначе не поверят? Ну что нам с тобой делать?