— Здесь у вас, может быть, начнут раньше, чем у других, — говорил Петров. — Не то, что в пятом.
— А в пятом годе у нас что, болото было? — сразу прервал Дедка.
— Болото не болото, а все-таки сзади шли. Это я помню.
— В каких смыслах сзади? Ты что же, учить приехал?
Вот такой он всегда, все должны признавать: где Брахин, там большие дела, — на броненосце «Мономах», у Речкина, на Семянниковской, на Устьевском. А не признают — сразу поднимает крик. Даже в такие дни он не может подавить это в себе.
— Потап, погоди. Чего ты за пятый год беспокоишься? Тебя же тут в пятом годе вовсе не было.
Дедка только крякнул на полуслове и зло оглянулся — вокруг улыбались.
— Я не за себя, — пробурчал он, — а за других.
Петров продолжал:
— Не сегодня-завтра в Петрограде станет половина заводов. Но надо с самого начала знать, что дело тут посерьезнее, чем нехватка хлеба. Потому и хотим знать, кто у вас в руководстве?
Буров медленно прошелся по комнате и сказал, обратившись к Брахину:
— О пятом годе тут недаром вспоминали… Это и сейчас важно.
— А ты тут был тогда? — не удержался Дедка.
Сидел он развалившись и как-то свысока смотрел на Петрова, словно хотел спросить: «Ты что же, поучать нас приехал?»
— Да, я тут тогда не был, — ответил Буров, — но знаю. Большая сила была здесь у эсеров. Есть для них подходящий народ. Не город, не деревня, а посад с собором, домишко, огород, корова, имущество да родичей поднатаскали, кого для учета, кому и пить-есть надо.
— Все, что ли, такие? — не унимается старик.
— Далеко не все, а за двести лет успели таких в посаде развести. Там, в кабинете с бюстом Вильсона, тоже не дураки сидели. Знали, с какими будет спокойней. Сербиянинов еще пчельников разводил. Если они теперь верх возьмут, то дадут одним хлебом успокоить. Что там четырнадцать требований, которые мы собираемся предъявить, — хоть двадцать писать, на трех сойдутся! Если затянется, бросят это дело, вас бросят; коровников, огородников послушают, а не вас. Про кого сказано, что либералы с бомбой? Про эсеров. А теперь они и без бомбы.
— Так это когда было сказано? — кричит Дедка.
— А теперь они лучше?
В комнате тихо. Исподлобья поглядывают на Бурова. Все знают его спокойным и ровным, но сегодня он не может справиться с волнением. Встает, опирается руками о стол.
— Вот что, Потап Сергеич, если останешься один, а нас не будет, да пойдешь с Козловским, что будет? За это с большевика голову снять.
Дедка молчит. Угрюмо сосет козью ножку, яростно сдувает с нее пепел.
— Козловский тебе говорил, что считает себя циммервальдовцем?
— Говорил.
— А почему только тебе он сказал и больше никому?
— Не знаю.
— Ты ему веришь?
— Верю.
— Несмотря на это? — Буров в упор смотрит на Брахина. — Ведь он выбрал тебя одного. И больше никому ни слова. Он и ты.
Долгое и тяжелое молчание. И тут впервые за все эти годы Буров понял, что отстал Брахин, что весь он в прошлом, этот кипучий старик, которого прозвали Дедкой.
— Я, может, последний раз здесь говорю. Так вот, Дунина взяли. Андрею пришлось скрыться. А если меня возьмут… Не отдавайте забастовки эсерам! Погубят.
Волнение мешало ему говорить. Ведь сделано немало, сделано исподволь. Его возьмут — этого не избежать. Но не о себе он думал. Доведут ли до конца то, что они — а их так мало — успели начать? Тяжело думать об этом. Была долгая, незаметная, муравьиная работа. А узел завязался тугой — впору вспомнить о пятом годе. Неужели пропадут их усилия?
Буров помолчал и вспомнил о других. Нет, не пропала даром его работа. Не зря здесь прожил годы Дунин и он, Буров. Они вырастили боевых товарищей — из них первый Федор Воробьев.
Огромный, сильный, Буров тяжело опустился на стул и, как бы стыдясь внезапного волнения, смущенно улыбнулся.
Ему хотелось сказать вот так: «Товарищи, родные вы мои!» Ведь это же друзья, ближе которых никого нет. Но это был очень сдержанный в словах человек.
Рано утром Евгений Петров, закутавшись в башлык, пошел к первому поезду.
5. Слежка
И Родион и Филипп давно уже видели, что за ними следят. Их подстерегали у ворот завода, у дверей чайной, на станции, когда ждали поезда в Петроград, на улицах Петрограда. Но неприметный дом оставался для полиции нераскрытым.